- Информация о материале
-
Категория: Рассказы
-
Создано: 21.09.2011, 06:06
Генри Лайон Олди. Сказки дедушки-вампира.
Дедушка! Дедушка! Расскажи сказку! Дедушка!..
Крошки-упырешки веселой гурьбой влетели в склеп, и тот мгновенно наполнился их звонкими,
жизнерадостными голосами.
- Деда! Сказку!..
Дедушка-вампир, кряхтя, сдвинул утепленную крышку гроба, с грустью посмотрел на недочитанную
газету и послал всех к бабушке.
- А бабушка говорит, что она тебя в гробу видала, и ты там целый день лежишь со своей газетой и
ничего ей по дому не помогаешь!..
- Ох, детки, - проворчал дедушка-вампир, садясь в домовине и поглаживая костлявой рукой кудрявые
затылки внучат. - Сколько из меня крови ваша бабушка попила... Ну да ладно, это все присказка, а
сказка будет впереди...
...В некотором царстве, некотором государстве, в тридевятой галактике на спиральном витке, у
далекого созвездия Гончих Близнецов жили-были пришельцы. То есть сами себя они, конечно,
пришельцами не считали и даже обижались, но раз уж к нам на Землю пришли - значит, пришельцы, и
все тут. Теперь не отвертятся.
Жили-были там неподалеку еще одни, полупришельцы, из Сигмы Козлолебедя, только те шли к
нам, шли, да так и не дошли, потому и зовут их - полупришельцы, или даже недошельцы, и больше мы
о них вспоминать не будем.
Так вот, эти самые, которые из Гончих Близнецов, а в просторечьи - гоблинцы, были сплошь
членистоногие, членистоносые, членистоухие, и весь этот многочлен равномерно-зеленого цвета. И
хотели они, стервецы, матушку нашу Землю вставить себе в Галапендрию (Галактическую Империю
по-гоблинцовому) в виде членика, да такого маленького, что ни в сказке сказать, ни пером описать, а
все равно обидно.
Наши, земляне, их сперва послали куда следует - да только те слетали быстренько на
подпространственных по указанному адресу и вернулись нервные, обозленные и в сопровождении
трех крейсеров, двух линейных и группы мелкой поддержки. Вот тогда-то и пришлось по поводу
членства принудительного собирать два секретных совещания.
Первое, ясное дело, в ООН. Русские с американцами кричат, что надо бы по агрессору ядерной
дубиной шандарахнуть, а то сокращать дорого и жалко; а остальные ответных мер опасаются - и добро
б еще по русским или дяде Сэму, а так ведь сгоряча и Люксембург какой-никакой зацепить могут!.. А
второе совещание в Ватикане состоялось. И собрались на него иерархи христианские, а также всякие
прочие с правом голоса совещательного, и порешили святые отцы паству свою, без различия
вероисповедания, немедля призвать к священной войне супротив антихриста членистого до
победного конца, прости господи...
Вот только гоблинцы, плесень зеленая, совещания эти оба просканировали и поразились немало,
поскольку были поголовно отъявленные монархисты, атеисты, материалисты и полиморфисты.
Запросили они центральный бортовой компьютер, что по части примитивных культур считался
большим докой, и с его подсказки объявили себя ангелами Господними - да иерархи тоже не лыком
шиты! Мигом обман разоблачили, анафеме предали и по телевидению заявили, что наш Бог с нашим
Дьяволом как-нибудь уж сами договорятся, без посредников самозваных!.. И созрел тогда у гоблинцов
коварный план...
...В Риме, в соборе Св.Петра шла проповедь. Его Святейшество, папа Пий ХХIV стоял на кафедре, и
пятеро кардиналов шелестели вокруг понтифика малиновым шелком сутан.
- Близится Судный день, дети мои, и грядет...
Точную дату Судного дня папа Пий назвать не успел. Входная дверь с грохотом распахнулась, лучи
фонарей ударили в глаза главе христианского мира и в проеме выросли гоблинцы с излучателями в
верхних членах рук.
"Психообработка... - отрешено подумал папа Пий. - Галлюциногены, облучение, и через неделю я
призову наивных верующих к отречению и смирению... Изыди, Сатана!.."
Его размышления прервал властный бас кардинала Лоренцо:
- На колени, дети мои!..
И когда агнцы божьи послушно рухнули на колени, его преосвященство неприлично задрал сутану и
выхватил из-под нее старый добрый "Узи", калибра 9 мм, оставшийся у кардинала со времен его
службы в морской пехоте США.
- Аминь, сволочи!
Рука не подвела отставного сержанта Лоренцо. И святые с фресок Микеланджело с завистью
покосились на новый аргумент в деле веры.
- Отпускаю тебе грехи твои, - папа Пий торопливо осенил сообразительного прелата крестным
знамением и нырнул в дверцу за кафедрой.
...А потом мелькали повороты, тайные переходы, липла на потное лицо паутина тоннелей, и в конце
концов понтифик осознал, что он один. Группа прикрытия - три кардинала помоложе и епископ Генуи
- осталась далеко позади, и папа Пий, задыхаясь, бежал по ночному Риму, спотыкался о
вывороченный булыжник окраин, пока не остановился у чугунной ограды кладбища Сан-Феличе.
- Забавное совпадение... - хрипло прошептало загнанное святейшество и потянуло на себя створку
ворот.
Зловещий скрип распилил ночь надвое...
...Вампир Джованни, старожил кладбища Сан-Феличе, был крайне удивлен, обнаружив у своего
родного склепа странного незнакомца.
"Зомби..." - подумал Джованни. Он слыхал, что где-то в Африке у него есть родня, но внешний вид
зомби представлял себе слабо, поскольку не выезжал никуда дальше Флоренции.
- Ты кто? - осторожно поинтересовался Джованни, прячась в тень и натягивая верхнюю губу на
предательски блестевшие клыки.
- Папа я... - донесся ответный вздох.
- Чей папа?
Джованни очень боялся шизофреников и маньяков, в последнее время зачастивших в места
упокоения.
- Римский... Пий ХХIV. В общем, мое святейшество...
Джованни расслабился и вылез из укрытия. К обычным психам он всегда относился с симпатией.
- Очень приятно. А я - Джованни. Вампир. Какие проблемы, папа?
И затравленный понтифик, повинуясь неведомому порыву, рассказал ему все...
- Ну и что? - недоуменно пожал плечами Джованни в конце сбивчивого повествования. - Мне-то
какая разница? Попил красной кровушки - теперь зеленую пить стану... Все разнообразие, а то
желудок что-то пошаливать стал. Ведь знал же, что нельзя наркоманов трогать...
- Креста на тебе нет! - озлился папа Пий, хлопая тиарой оземь. - Как у тебя только язык повернулся!..
- Ты за язык мой не беспокойся! Он у меня поворотливый!.. А креста, понятное дело, нет... откуда ж
ему взяться, кресту, ежели я - вампир?
- Ну вот! А я тебе о чем толкую?! Ты же наш, здешний, земных кровей... В смысле - нелюдь. Я,
значит, людь, а ты - нелюдь. Единство и борьба противоположностей. А эти - пришельцы! Чужие то
есть... инородцы.
- Инородцы?!
Хриплый запойный бас колыхнул воздух склепа, и в дверях возникла нечесаная голова с красным
носом-картошкой.
- Где инородцы?! Сарынь их на кичку!..
Надо заметить, что третьего дня к Джованни приехал погостить закадычный приятель - упырь
Никодим из далекой Сибири. Как он там сохранялся в вечной мерзлоте и чем питался в своей тундре
- этого никто доподлинно не знал, но отношение Никодима к инородцам было в упыристической среде
притчей во языцех.
Джованни едва успел ввести друга в курс дела, как темень кладбища Сан-Феличе прорезали
ослепительные лучи прожекторов.
- Это за мной, - сказал папа Пий, грустно глядя на патруль гоблинцов.
- Прощайте, ребята. Рад был познакомиться...
- Что?!
Грозный рев Никодима сотряс решетки ограды, и из-под его распахнувшегося савана выглянул
краешек тельняшки.
- Да чтобы мы своего, кровного, этим двоякодышащим отдали?! Век мне гроба не видать! Ваня, чего
рот разинул - подымай ребят! Неча по склепам отсиживаться, когда Родина-мать зовет!..
- Си, синьор колонело! - вытянулся во фрунт просиявший Джованни и сломя голову кинулся к
ближайшей усыпальнице, откуда высовывалась чья-то любопытная физиономия.
А Никодим уже выцарапывал на известке стены крупными буквами: "МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ
ИМУТ!"
На следующее утро большинство газет вышло под заголовком: "Римское кладбище Сан-Феличе -
последний оплот человечества!.." И во многих газетных киосках мира по ночам слышались
осторожные шаги, и отливающие алым глаза бегали по мелкому шрифту строчек...
Вскоре в Рим прибыла интернациональная бригада: Упырявичюс, Упыренко, д'Упырьяк, Упыридзе,
Упыйр и интендант Вурдман. Последний немедленно переругался с Никодимом, не сойдясь во
взглядах на распятие Христа, и папе Пию пришлось мирить скандалистов, ссылаясь на прецеденты из
Ветхого и Нового Заветов.
Внутренние разногласия прервало появление полуроты гоблинцов, встревоженных пропажей
патруля. Они рассыпались цепью и принялись прочесывать кладбище в тщетной надежде найти и
поставить на место строптивого наместника Св.Петра.
Понтифик был надежно укрыт в одной из усыпальниц, а патриоты переглянулись и принялись за
работу.
Мраморные ангелы надгробий с любопытством наблюдали за происходящим в ночи, напоминавшим
сцену из эротического фильма, которые ангелам смотреть не рекомендовалось. Всюду мелькали
тени, они сплетались, падали в кусты сирени, из мрака доносились сосущие звуки, причмокивание,
стоны и слабеющие возгласы на трех галактических наречиях...
Это повторялось несколько ночей подряд - дневные поиски неизменно терпели фиаско, а
эксгумация не давала никакого результата - и вскоре командование пришельцев забеспокоилось
всерьез.
И было от чего...
Укушенные гоблинцы на следующий день становились убежденными пацифистами, отказывались
строиться по росту, вели пораженческую агитацию, топили в сортирах казенное оружие и ко всем
приставали со своими братскими поцелуями - что грозило эпидемией.
Тем временем Никодим и компания успели убедиться в том, что зеленая жидкость, текущая в венах
оккупантов, похожа на ликер "бенедиктин" не только цветом. Это, видимо, было связано с системой
кровообращения пришельцев, напоминавшей в разрезе змеевик. Так или иначе, вылазки участились,
а в перерывах можно было видеть покачивающихся борцов за независимость и лично Никодима,
пляшущего под колоратурное сопрано Джованни:
- Эх-ма, поживем,
Поживем, потом помрем!
После станем упырем -
В порошок врага сотрем!..
Потом Джованни сбивался на "Санта-Лючию" и лез к папе Пию с заверениями в дружбе до гроба.
На распоясавшихся упырей явно не было никакой управы, но понтифик понимал - долго так
продолжаться не может. Слишком хорошо был ему известен алчный и вероломный характер рода
человеческого...
Папа как в воду смотрел. Через неделю явилась к пришельцам некая склизкая личность. Разговор
проходил при закрытых дверях, но кто-то из гоблинцов по незнанию забыл запереть окно, и большая
летучая мышь с подозрительно невинными глазками впорхнула в комнату и притаилась в углу за
портретом Леонардо да Винчи.
- ...да ваши бластеры, господа, им ведь что мертвому припарки! Пульку из серебра вам надобно,
колышек осиновый да чесночка связку! Так что меняемся, ваше многочленство - я вам технологию
нужную, а вы мне - награду обещанную. Золотишко, брильянтики, а перво-наперво - цистерну коньяку
самолучшего, да чтоб звездочек на полгалактики хватило!..
Мерзкий человечишка хихикал, плевался слюной, и каждым своим члеником внимали гоблинцы
словам предателя...
- Кто там? - в страхе воскликнул человек, садясь на смятой постели.
- Кто там, кто там... - пробурчали из темноты. - Мы там... Только уже не там, а тут...
Предатель мгновенно протрезвел, да все напрасно, потому что через секунду он сам уже был - "там".
Никодим отошел от кровати и долго отплевывался, полоща рот дареным коньяком.
...Гоблинцы старались вовсю. Спешно отливались драгоценные боеголовки, лазерные пилы валили
осины одну за другой, на глайдерах устанавливались реактивные колометы - приближалось время
решающей битвы.
- Плохи дела, папаша, - мрачно возвестил Никодим, вваливаясь в склеп, служивший резиденцией
опальному понтифику. - Продали нас. Вредитель один, земля ему пухом... Теперь жди неприятностей.
- Передатчик бы нам, - вздохнул папа Пий. - Подмогу бы вызвали. Только где ее найдешь, подмогу
эту?..
- Подмогу? - задумчиво оскалился Никодим. - Дело говоришь, батя... Вот только поспеют ли? Ну да
ладно, полезли наружу.
- А у вас что, и передатчик имеется?
- Имеется, имеется, - заверил папу вошедший Джованни. - Давайте, ваше cвятейшество,
поторапливайтесь...
Через пять минут они уже стояли в западной части кладбища.
- Эй, Антонио! - постучал Джованни когтистым пальцем по одному из надгробий. - А ну вставай,
проклятьем заклейменный!..
- Чего тебе? - донесся из-под земли недовольный голос.
- Говорю, вылезай! Голова твоя нужна!
- Как баб водить - так Антонио на стреме, а как голова... - забубнил под плитой сердитый Антонио, но
Никодим перебил его:
- Слышь, Тоша, если ты немедленно не угомонишься и не вылезешь, я тебя лично за ноги вытащу и
тебе тогда тот свет этим покажется...
Папа машинально перекрестился, и Джованни шарахнулся в сторону.
- Вот ведь приспичило, и отлежаться не дадут...
Плита приподнялась, и в чернильном проеме образовался сутулый скелет с кислым выражением
черепа.
- Пойми, Тоша, - проникновенно заявил Никодим, - нам сейчас башковитый мужик во как нужен!..
- Да ладно, - застеснялся скелет. - Берите, раз надо...
И снял череп, протягивая его Никодиму.
- Где Вурдман?! - заорал довольный упырь, поглаживая Антонио по гладкой макушке. - Где эта
морда...
- Сам дурак, - перебил его обидчивый Вурдман, появляясь невесть откуда, - уже и родственников
проведать нельзя... Держи, матерщинник!..
Никодим взял у него пару посеревших от времени берцовых костей и сложил весь комплект на
плите.
- Связист! Давай сюда!
Прибежавший на крик тощий очкарик Упырявичюс ухмыльнулся, взял кости и принялся бодро
отстукивать на широколобом черепе Антонио нечто среднее между морзянкой и тарантеллой.
- Да не колоти так - больно же! - поморщился череп, но на него не обратили никакого внимания, и он
обиженно смолк.
Сигналы непокорного кладбища Сан-Феличе стремительно понеслись к Луне, отражаясь от ее диска
и достигая в падении многих областей Земли; и в тех местах зашевелился рыхлый грунт, дрогнули
древние курганы, заскрипели прогнившие кресты и со скрежетом стали подниматься тяжелые
могильные плиты...
- Полундра! - внезапно прервал Никодим сеанс связи. - На подходе оккупанты! Папу - в укрытие,
остальным занять позиции! Не боись, братва, - хлебнем зеленки напоследок!..
Спустя мгновение глайдеры противника уже утюжили серебряными пулями последний бастион
свободомыслия. Рявкали кассетные колометы, осина косила защитников одного за другим, и
удушливое облако чесночного запаха поползло над трясущейся землей. Героические нетопыри бились
грудью в защитные колпаки машин, и в сполохах стала отчетливо видна фигура Никодима,
стоявшего под пулями в полный рост и выкрикивавшего сорванным голосом:
- Ни шагу назад! Велика Земля, а отступать некуда! Кто знает заклятия - сбивай паразитов!..
Высунувшийся Вурдман торопливо забормотал что-то на иврите, но это не возымело особого
действия.
- Раскудрить твою через коромысло в бога душу мать триста тысяч раз едрену вошь тебе в крыло и
кактус в глотку! - взревел разъяренный Никодим.
- Аминь, - робко добавил из склепа папа Пий.
Гремучая смесь иврита и латыни с чалдонским диалектом вынудила два глайдера взорваться прямо
в воздухе.
- Парни! - неожиданно крикнул из окопа охрипший Упыренко. - Они пехом прут!..
- Вперед! - заорал Никодим, вспрыгивая на бруствер и разрывая на груди полуистлевшую тельняшку.
- За мной, братва! Покажем членисторогим, как надо умирать во второй раз!..
И за широкой спиной Никодима встали во весь рост черноволосые вампиры Флоренции и Генуи,
горбоносые упыри Балкан, усатые вурдалаки Малороссии и Карпат...
Они шли в свою последнюю атаку.
Многоголосый рев раскатился неподалеку за южными склепами, рев сотен глоток, и Никодим на
мгновенье обернулся - и застыл, недоуменно глядя на стройные колонны, марширующие к кладбищу
Сан-Феличе от дальних холмов. Они услышали. Они успели вовремя.
Якши Фуцзяни и Хэбея, зомби Бенина и зумбези низовий Конго, алмасты Бишкека и тэнгу Ямато,
ракшасы Дели, гэ Ханоя, гули Саудовский Аравии, уаиги Осетии, ниррити Анголы, полтеники
Болгарии, бхуты Малайзии и Индонезии...
- Наши... - шептал Никодим, закусив губу прокуренными клыками, и по небритым щекам его бежали
слезы. - Наши идут... Вот она, международная солидарность, вот он, последний и решительный...
Джованни молился.
Ряды гоблинцов смешались, и пришельцы стали беспорядочно отступать к своим кораблям.
- Ага, гады, не нравится! - Никодим мертвой хваткой вцепился в обалдевшего от ужаса захватчика. -
Пей до дна, ребята!..
Серое небо почти одновременно прочертили несколько огненных столбов - гоблинцы в панике
стартовали, спеша унести дрожащие члены ног. И тогда навстречу им побежал маленький лысый
еврей, путающийся в длинных полах старомодного одеяния; а за ним, словно на привязи, неумолимо
надвигался Огненный Столп Иеговы.
"Дядя..." - ошарашенно пискнул Вурдман, но великий каббалист раввин Арье-Лейб даже не
обернулся, увлеченный преследованием.
Ослепительная вспышка озарила Землю, и с нашествием было покончено.
- А дальше?!.
- Дальше...
Дедушка встал, и на его саване тускло блеснули медаль "За оборону Земли" и почетный знак
"Вампир-ветеран".
- Дальше, как обычно. И стали они жить-поживать...
- И гематоген жевать! - хором закончили сияющие внуки.
Дедушка счастливо улыбнулся и направился к наружной двери склепа, где в почтовом ящике его
уже ждала корреспонденция: муниципальный еженедельник "Из жизни мертвых",
научно-популярная брошюра "Светлая сторона склепа" и письмо.
Забрав почту, дедушка прошлепал к холодильнику и извлек из него пузатую бутылку с надписью на
наклейке: "Кровь консервированная с адреналином. Пить охлажденной". Один из внуков потянулся
было за другой бутылкой с темно-зеленой жидкостью, но старый вурдалак строго одернул неслуха и
захлопнул дверцу.
- Мал еще! Нечего к хмельному приучаться! Это от тех... залетных... Вроде контрибуции. Этим самым
и берем...
Он приложился к первоначально выбранной посудине и, сделав основательный глоток, довольно
крякнул.
- Хорошая штука, однако... с адреналинчиком. Бодрит! И для здоровья полезно...
Обиженный внук включил телевизор и бодрый голос диктора сообщил:
- А сейчас в эфире передача "Для тех, кто не спит вечным сном..."
Дедушка расположился в кресле, убавил звук и распечатал письмо, написанное неустойчивым
детским почерком и начинавшееся словами:
"Дорогой дедушка Никодим! Пишет тебе девочка Варя из твоего родного села Кукуйчиково. Я хочу
быть такой, как ты, и когда вырасту большой..."
- Информация о материале
-
Категория: Рассказы
-
Создано: 21.09.2011, 06:05
Неизданный отрывок из записок неизвестного
В 1815 году в Вене собрался цвет европейской образованности,
дипломатических дарований, всего того, что блистало в тогдашнем обществе. Но
вот - Конгресс окончился.
Роялисты-эмигранты намеревались уже окончательно водвориться в своих
замках, русские воины - вернуться к покинутым очагам, а несколько
недовольных поляков - искать приюта своей любви к свободе в Кракове под
сомнительной тройственной эгидой независимости, уготованной для них князем
Меттернихом, князем Гарденбергом и графом Нессельроде.
Как это бывает к концу шумного бала, от общества, в свое время столь
многолюдного, остался теперь небольшой кружок лиц, которые, все не утратив
вкуса к развлечениям и очарованные прелестью австрийских дам, еще не
торопились домой и откладывали свой отъезд.
Это веселое общество, к которому принадлежал и я, собиралось два раза в
неделю у вдовствующей княгини Шварценберг в нескольких милях от города за
местечком Гитцинг. Истинная светскость хозяйки дома, еще более выигрывавшая
от ее милой приветливости и тонкого остроумия, делала чрезвычайно приятным
пребывание у нее в гостях.
Утро у нас бывало занято прогулкой; обедали мы все вместе либо в замке,
либо где-нибудь в окрестностях, а вечером, усевшись у пылающего камина,
беседовали и рассказывали всякие истории. Говорить о политике было строго
запрещено. Все от нее устали, и содержание наших рассказов мы черпали либо в
преданиях родной старины, либо в собственных воспоминаниях.
Однажды вечером, когда каждый из нас успел что-то рассказать и мы
находились в том несколько возбужденном состоянии, которое обычно еще
усиливают сумерки и тишина, маркиз д'Юрфе, старик эмигрант, пользовавшийся
всеобщей любовью за свою чисто юношескую веселость и ту особую остроту,
которую он придавал рассказам о былых своих любовных удачах, воспользовался
минутой безмолвия и сказал:
- Ваши истории, господа, конечно, весьма необыкновенны, но я думаю, что
им недостает одной существенной черты, а именно - подлинности, ибо -
насколько я уловил - никто из вас своими глазами не видел те удивительные
вещи, о которых повествовал, и не может словом дворянина подтвердить их
истинность.
Нам пришлось с этим согласиться, и старик, поглаживая свое жабо,
продолжал:
- Что до меня, господа, то мне известно лишь одно подобное приключение,
но оно так странно и в то же время так страшно и так достоверно, что одно
могло бы повергнуть в ужас людей даже самого скептического склада ума. К
моему несчастию, я был и свидетелем и участником этого события, и хотя
вообще не люблю о нем вспоминать, но сегодня готов был бы рассказать о
случившемся со мною - если только дамы ничего не будут иметь против.
Слушать захотели все. Правда, несколько человек с робостью во взгляде
посмотрели на светящиеся квадраты, которые луна уже чертила по паркету, но
тут же кружок наш сомкнулся теснее и все приумолкли, готовясь слушать
историю маркиза. Господин д'Юрфе взял щепотку табаку, медленно потянул ее и
начал:
- Прежде всего, милостивые государыни, попрошу у вас прощения, если в
ходе моего рассказа мне придется говорить о моих сердечных увлечениях чаще,
чем это подобает человеку в моих летах. Но ради полной ясности мне о них
нельзя не упоминать. К тому же старости простительно забываться, и право же,
это ваша, милостивые государыни, вина, если, глядя на таких красивых дам, я
чуть ли сам уже не кажусь себе молодым человеком. Итак, начну прямо с того,
что в тысяча семьсот пятьдесят девятом году я был без памяти влюблен в
прекрасную герцогиню де Грамон. Эта страсть, представлявшаяся мне тогда и
глубокой и долговечной, не давала мне покоя ни днем, ни ночью, а герцогиня,
как это часто нравится хорошеньким женщинам, еще усиливала это терзание
своим кокетством. И вот, в минуту крайнего отчаяния, я в конце концов решил
просить о дипломатическом поручении к господарю молдавскому, ведшему тогда
переговоры с версальским кабинетом о делах, излагать вам которые было бы
столь же скучно, сколь и бесполезно, и назначение я получил. Накануне
отъезда я явился к герцогине. Она отнеслась ко мне менее насмешливо, чем
обычно, и в голосе ее чувствовалось некоторое волнение, когда она мне
сказала:
- Д'Юрфе, вы делаете очень неразумный шаг. Но я вас знаю, и мне известно,
что от принятого решения вы не откажетесь. Поэтому прошу вас только об одном
- возьмите вот этот крестик как залог моей дружбы и носите его, пока не
вернетесь. Это семейная реликвия, которой мы очень дорожим.
С учтивостью, неуместной, быть может, в подобную минуту, я поцеловал не
реликвию, а ту очаровательную руку, которая мне ее протягивала, и надел на
шею вот этот крестик, с которым с тех пор не расставался.
Не стану утомлять вас, милостивые государыни, ни подробностями моего
путешествия, ни моими впечатлениями от венгерцев и от сербов - этого бедного
и непросвещенного, но мужественного и честного народа, который, даже и под
турецким ярмом, не забыл ни о своем достоинстве, ни о былой независимости.
Скажу вам только, что, научившись немного по-польски еще в те времена, когда
я жил в Варшаве, я быстро начал понимать и по-сербски, ибо эти два наречия,
равно как русское и чешское, являются - и это вам, наверно, известно не чем
иным, как ветвями одного и того же языка, именуемого славянским.
Итак, я уже знал достаточно для того, чтобы быть в состоянии объясниться,
когда мне однажды случилось попасть проездом в некую деревню, название
которой не представило бы для вас никакого интереса. Обитателей дома, в
котором я остановился, я нашел в состоянии подавленности, удивившей меня тем
более, что дело было в воскресенье,- день, когда сербы предаются обычно
всяческому веселью, забавляясь пляской, стрельбой из пищали, борьбой и т. п.
Расположение духа моих будущих хозяев я приписал какой-нибудь недавно
случившейся беде и уже думал удалиться, но тут ко мне подошел и взял за руку
мужчина лет тридцати, роста высокого и вида внушительного.
- Входи,- сказал он,- входи, чужеземец, и пусть не пугает тебя наша
печаль; ты ее поймешь, когда узнаешь ее причину.
И он мне рассказал, что старик отец его, по имени Горча, человек нрава
беспокойного и неуступчивого, поднялся однажды с постели, снял со стены
длинную турецкую пищаль и обратился к двум своим сыновьям, одного из которых
звали Георгием, а другого - Петром:
- Дети,- молвил он им,- я иду в горы, хочу с другими смельчаками
поохотиться на поганого пса Алибека (так звали разбойника-турка, разорявшего
последнее время весь тот край). Ждите меня десять дней, а коли на десятый
день не вернусь, закажите вы обедню за упокой моей души - значит, убили
меня. Но ежели,- прибавил тут старый Горча, приняв вид самый строгий, -
ежели (да не попустит этого бог) я вернусь поздней, ради вашего спасения, не
впускайте вы меня в дом. Ежели будет так, приказываю вам - забудьте, что я
вам был отец, и вбейте мне осиновый кол в спину, что бы я ни говорил, что бы
ни делал,- значит, я теперь проклятый вурдалак и пришел сосать вашу кровь.
Здесь надо будет вам сказать, милостивые государыни, что вурдалаки, как
называются у славянских народов вампиры, не что иное в представлении местных
жителей, как мертвецы, вышедшие из могил, чтобы сосать кровь живых людей. У
них вообще те же повадки, что у всех прочих вампиров, но есть и особенность,
делающая их еще более опасными. Вурдалаки, милостивые государыни, сосут
предпочтительно кровь у самых близких своих родственников и лучших своих
друзей, а те, когда умрут, тоже становятся вампирами, так что со слов
очевидцев даже говорят, будто в Боснии и Герцеговине население целых
деревень превращалось в вурдалаков. В любопытном труде о привидениях аббат
Огюстен Кальме приводит тому ужасающие примеры. Императоры германские не раз
назначали комиссии для расследования случаев вампиризма. Производились
допросы, извлекались из могил трупы, налитые кровью, и их сжигали на
площадях, но сперва пронзали им сердце. Судебные чиновники, присутствовавшие
при этих казнях, уверяют, что сами слышали, как выли трупы в тот миг, когда
палач вбивал им в грудь осиновый кол. Они дали об этом показания по всей
форме и скрепили их присягой и подписью.
После всего этого вам легко будет вообразить себе, какое действие слова
старого Горчи произвели на его сыновей. Оба они упали к его ногам и умоляли,
чтобы он позволил им отправиться вместо него, но тот, ничего не ответив,
только повернулся к ним спиной и пошел прочь, повторяя припев старинной
песни. День, в который я приехал сюда, был тот самый, когда кончался срок,
назначенный Горчей, и мне было нетрудно понять волнение его детей.
То была дружная и хорошая семья. Георгии, старший сын, с чертами лица
мужественными и резкими, был, по-видимому, человек строгий и решительный.
Был он женат и имел двух детей. У брата его Петра, красивого
восемнадцатилетнего юноши, лицо носило выражение скорее мягкости, чем
отваги, и его, судя по всему, особенно любила младшая сестра, Зденка, в
которой можно было признать тип славянской красоты. В ней, кроме этой
красоты, во всех отношениях бесспорной, меня прежде всего поразило
отдаленное сходство с герцогиней де Грамон. Главное - была у нее та
особенная складочка над глазами, которую за всю мою жизнь я не встречал ни у
кого, кроме как у этих двух женщин. Эта черточка могла и не понравиться с
первого взгляда, но стоило увидеть ее несколько раз, как она с неодолимой
силой привлекала вас к себе.
То ли потому, что был я тогда очень молод, то ли в самом деле неотразимое
действие производило это сходство в сочетании с каким-то своеобразным и
наивным складом ума Зденки, но стоило мне две минуты поговорить с нею - и я
уже испытывал к ней симпатию настолько живую, что она неминуемо превратилась
бы в чувство еще более нежное, если бы мне подольше пришлось остаться в той
деревне.
Мы все сидели во дворе за столом, на котором для нас были поставлены
творог и молоко в кринках. Зденка пряла; ее невестка готовила ужин для
детей, игравших тут же в песке; Петр с наигранной беззаботностью что-то
насвистывал, занятый чисткой ятагана - длинного турецкого ножа; Георгий,
облокотившись на стол, сжимал голову ладонями, был озабочен, глаз не сводил
с дороги и все время молчал.
Я же, как и все остальные, поддавшись тоскливому настроению, меланхолично
глядел на вечерние облака, обрамлявшие золотую полосу неба, и на очертания
монастыря, поднимавшегося над сосновым лесом.
Этот монастырь, как я узнал позднее, славился некогда чудотворной иконой
богоматери, которую, по преданию, принесли ангелы и оставили ее на ветвях
дуба. Но в начале минувшего века в те края вторглись турки, они перерезали
монахов и разорили монастырь. Оставались только стены и часовня, где службу
совершал некий отшельник. Он водил посетителей по развалинам и давал приют
богомольцам, которые по пути от одной святыни к другой охотно
останавливались в монастыре <божьей матери дубравной>. Все это, как я уже
упомянул, мне стало известно лишь впоследствии, а в тот вечер занимала меня
уж никак не археология Сербии. Как это нередко бывает, если только дашь волю
своему воображению, я стал вспоминать прошлое, светлые дни детства, мою
прекрасную Францию, которую я покинул ради далекой и дикой страны. Я думал о
герцогине де Грамон и - не буду этого скрывать - думал также о некоторых
современницах ваших бабушек, чьи образы невольно проскользнули в мое сердце
вслед за образом прелестной герцогини.
Вскоре я позабыл и о моих хозяевах, и о предмете их тревоги.
Георгий вдруг нарушил молчание:
- Скажи-ка, жена, в котором часу ушел старик?
- В восемь часов,- ответила жена,- я слышала, как в монастыре ударили в
колокол.
- Хорошо,- проговорил Георгий,- сейчас половина восьмого, не позднее.
И он замолчал, опять устремив глаза на большую дорогу, которая исчезала в
лесу.
Я забыл вам сказать, милостивые государыни, что когда сербы подозревают в
ком-нибудь вампира, то избегают называть его по имени или упоминать о нем
прямо, ибо думают, что так его можно вызвать из могилы. Вот почему .
Георгий, когда говорил об отце, уже некоторое время называл его не иначе,
как <старик>.
Молчание продолжалось еще несколько минут. Вдруг один из мальчиков,
дернув Зденку за передник, спросил:
- Тетя, а когда дедушка придет домой?
В ответ на столь неуместный вопрос Георгий дал ребенку пощечину.
Мальчик заплакал, а его младший брат, и удивленный и испуганный, спросил:
- А почему нам нельзя говорить о дедушке? Новая пощечина - и он тоже
примолк. Оба мальчика заревели, а взрослые перекрестились.
Но вот часы в монастыре медленно пробили восемь. Едва отзвучал первый
удар, как мы увидели человеческую фигуру, появившуюся из лесу и
направившуюся в нашу сторону.
- Он! - воскликнули в один голос Зденка, Петр и их невестка.- Слава тебе,
господи!
- Господи, сохрани и помилуй нас! - торжественно проговорил Георгий.- Как
знать, прошло ли уже или не прошло десять дней?
Все в ужасе посмотрели на него. Человек между тем все приближался к нам.
Это был высокий старик с белыми усами, с лицом бледным и строгим; двигался
он с трудом, опираясь на палку. По мере того как он приближался, Георгий
становился все мрачней. Подойдя к нам, старик остановился и обвел свою семью
взглядом как будто не видящих глаз - до того они были у него тусклые и
впалые.
- Что ж это,- сказал он,- никто не встает, никто не встречает меня? Что
вы все молчите? Иль не видите, что я ранен?
Тут я заметил, что у старика левый бок весь в крови.
- Да поддержи отца,- сказал я Георгию,- а ты, Зденка, напоила бы его
чем-нибудь, ведь он, того гляди, упадет.
- Отец,- промолвил Георгий, подойдя к Горче,- покажи свою рану, я в этом
знаю толк, перевяжу тебя...
Он только взялся за его одежду, но старик грубо оттолкнул его и обеими
руками схватился за бок:
- Оставь, коли не умеешь, больно мне!
- Так ты в сердце ранен! - вскричал Георгий и весь побледнел.- Скорей,
скорей раздевайся, так надо - слышишь!
Старик вдруг выпрямился во весь рост.
- Берегись,- сказал он глухо,- дотронешься до меня - прокляну! - Петр
встал между отцом и Георгием.
- Оставь его,- сказал он,- ты же видишь, больно ему.
- Не перечь,- проговорила жена,- знаешь ведь, он этого никогда не терпел.
В эту минуту мы увидели стадо, возвращающееся с пастбища в облаке пыли.
То ли пес, сопровождавший стадо, не узнал старика хозяина, то ли другая была
причина, но едва только он завидел Горчу, как остановился, ощетинился и
начал выть, словно бы ему что-то показалось.
- Что с этим псом? - спросил старик, серчая все более.- Что все это
значит? За десять дней, что меня не было, неужто я так переменился, что и
собственный пес меня не узнаёт?
- Слышишь? - сказал своей жене Георгий.
- А что?
- Сам говорит, что десять дней прошло!
- Да нет же, ведь он в срок воротился!
- Ладно, ладно, я уж знаю, что делать. Пес не переставая выл.
- Застрелить его! - крикнул Горча.- Это я приказываю - слышите!
Георгий не пошевелился, а Петр со слезами на глазах встал, взял отцовскую
пищаль и выстрелил в пса - тот покатился в пыли.
- А был он мой любимец,- проговорил он совсем тихо.- С чего это отец
велел его застрелить?
- Он того заслужил,- ответил Горча.- Ну, стало свежо, в дом пора!
Тем временем Зденка приготовила питье для старика, вскипятив водку с
грушами, с медом и с изюмом, но он с отвращением его оттолкнул. Точно так же
он отверг и блюдо с пловом, которое ему подал Георгий, и уселся около очага,
бормоча сквозь зубы что-то невнятное.
Потрескивали сосновые дрова, и дрожащие отблески огня падали на его лицо,
такое бледное, такое изможденное, что, если бы не это освещение, его вполне
можно было принять за лицо покойника. Зденка к нему подсела и сказала:
- Ты, отец, ни есть не хочешь, ни спать не ложишься. Может, расскажешь,
как ты охотился в горах.
Девушка знала, что эти слова затронут у старика самую чувствительную
струну, так как он любил поговорить о боях и сражениях. И в самом деле, на
его бескровных губах появилось что-то вроде улыбки, хотя глаза смотрели
безучастно, и он ответил, гладя ее по чудесным белокурым волосам:
- Ладно, дочка, ладно, Зденка, я тебе расскажу, что со мной было в горах,
только уж как-нибудь в другой раз, а то сегодня я устал. Одно скажу - нет в
живых Али-бека, и убил его я. А ежели кто сомневается,- прибавил старик,
окидывая взглядом свою семью,- есть чем доказать!
И он развязал мешок, висевший у него за спиной, и вытащил окровавленную
голову, с которой, впрочем, его собственное лицо могло поспорить
мертвенно-бледным цветом кожи! Мы с ужасом отвернулись, а Горча отдал ее
Петру и сказал:
- На, прицепи над нашей дверью - пусть знает всякий, кто пройдет мимо
дома, что Алибек убит и никто больше не разбойничает на дороге, кроме разве
султанских янычар!
Петр, подавляя отвращение, исполнил, что было приказано.
- Теперь понимаю,- сказал он,- бедный пес выл от того, что почуял
мертвечину!
- Да, почуял мертвечину,- мрачно повторил Георгий, который незадолго
перед тем незаметно вышел, а теперь вернулся: в руке он держал какой-то
предмет, который тут же поставил в угол - как мне показалось, это был кол.
- Георгий,- вполголоса сказала ему жена,- да неужто ты...
- Брат, что ты затеял? - заговорила и сестра.- Да нет, нет, ты этого не
сделаешь, верно?
- Не мешайте,- ответил Георгий,- я знаю, что мне делать, и что надо - то
сделаю.
Тем временем настала ночь, и семья ушла спать в ту часть дома, которую от
моей комнаты отделяла лишь тонкая стенка. Признаюсь, что все, чему я вечером
был свидетель, сильно на меня подействовало. Свеча уже не горела, а в
маленькое низенькое окошко возле самой моей постели вовсю светила луна, так
что на пол и на стены ложились белые пятна вроде тех, что падают сейчас
здесь, в гостиной, где мы с вами сидим, милостивые государыни. Я хотел
заснуть, но не мог. Свою бессонницу я приписал влиянию лунного света и стал
искать, чем бы завесить окно, но ничего не нашел. Тут за перегородкой глухо
послышались голоса, и я прислушался.
- Ложись, жена,- сказал Георгий,- и ты, Петр, ложись, и ты, Зденка. Ни о
чем не беспокойтесь, я посижу за вас.
- Да нет, Георгий,- отвечала жена,- уж скорее мне сидеть, ты прошлую ночь
работал,- наверно, устал. Да и так мне надо приглядеть за старшим
мальчиком,- ты же знаешь, ему со вчерашнего нездоровится!
- Будь спокойна и ложись,- говорил Георгий,- я посижу и за тебя!
- Да послушай, брат,- промолвила теперь нежным, тихим голосом Зденка,- по
мне, так нечего и сидеть. Отец уже уснул, и смотри, как мирно и спокойно он
спит.
- Ничего-то вы обе не понимаете,- возразил Георгий тоном, не допускающим
противоречия.- Говорю вам - ложитесь, а я спать не буду.
Тут воцарилась полная тишина. Вскоре же я почувствовал, как отяжелели мои
веки, и сон меня одолел.
Но вдруг дверь в комнату как будто медленно отворилась, и на пороге встал
Горча. Я, впрочем, скорее догадывался об этом, чем видел его, потому что
там, откуда он вышел, было совершенно темно. Его погасшие глаза,- так мне
чудилось,- старались проникнуть в мои мысли и следили за тем, как подымается
и опускается моя грудь. Потом он сделал шаг, еще-другой, затем, с
чрезвычайной осторожностью, неслышно ступая, стал подходить ко мне. Вот
одним прыжком он очутился у моей кровати. Я испытывал невыразимое чувство
гнета, но неодолимая сила сковывала меня. Старик приблизил ко мне свое
мертвенно-бледное лицо и так низко наклонился надо мною, что я словно ощущал
его трупное дыхание. Тогда я сделал сверхъестественное усилие и проснулся
весь в поту. В комнате не было никого, но, бросив взгляд на окно, я ясно
увидел старика Горчу, который снаружи прильнул лицом к стеклу и не сводил с
меня своих страшных глаз. У меня хватило силы, чтобы не закричать, и
самообладания, чтобы не подняться с постели, как если бы я ничего и не
видел. Старик, однако, приходил, по-видимому, лишь удостовериться, что я
сплю, по крайней мере, он и не пытался войти ко мне и, внимательно на меня
поглядев, отошел от окна, но я услышал, как он ходит в соседней комнате.
Георгий заснул и храпел так, что стены чуть не сотрясались. В эту минуту
кашлянул ребенок, и я различил голос Горчи, он спрашивал:
- Ты, малый, не спишь?
- Нет, дедушка,- отвечал мальчик,- мне бы с тобой поговорить.
- А, поговорить со мной? А о чем поговорить?
- Ты бы мне рассказал, как ты воевал с турками - я бы тоже пошел воевать
с турками!
- Я, милый, так и думал и принес тебе маленький ятаган - завтра дам.
- Ты, дедушка, лучше дай сейчас - ведь ты не спишь.
- А почему ты, малый, раньше не говорил, пока светло было?
- Отец не позволил.
- Бережет тебя отец. А тебе, значит, скорее хочется ятаганчик?
- Хочется, да только не здесь, а то вдруг отец проснется!
- Так где же?
- А давай выйдем, я буду умный, шуметь не стану. Мне словно послышался
отрывистый глухой смех старика, а ребенок начал, кажется, вставать. В
вампиров я не верил, но после кошмара, только что посетившего меня, нервы у
меня были напряжены, и я, чтобы ни в чем не упрекать себя позднее, поднялся
и ударил кулаком в стену. Этим ударом можно было бы, кажется, разбудить всех
семерых спящих, но хозяева, очевидно, и не услыхали моего стука. С твердой
решимостью спасти ребенка я бросился к двери, но она оказалась запертой
снаружи, и замки не поддавались моим усилиям. Пока я еще пытался высадить
дверь, я увидел в окно старика, проходившего с ребенком на руках.
- Вставайте, вставайте! - кричал я что было мочи и бил кулаком в
перегородку. Тут только проснулся Георгий.
- Где старик? - спросил он.
- Скорей беги,- крикнул я ему, - он унес мальчика!
Георгий ударом ноги выломал дверь, которая, так же как моя, была заперта
снаружи, и побежал к лесу. Мне наконец удалось разбудить Петра, невестку его
и Зденку. Мы все вышли из дому и немного погодя увидели Георгия, который
возвращался уже с сыном на руках. Он нашел его в обмороке на большой дороге,
но ребенок скоро пришел в себя, и хуже ему как будто не стало. На расспросы
он отвечал, что дед ничего ему не сделал, что они вышли просто поговорить,
но на воздухе у него закружилась голова, а как это было - он не помнит.
Старик же исчез.
Остаток ночи, как нетрудно себе представить, мы провели уже без сна.
Утром мне сообщили, что по Дунаю, пересекавшему дорогу в четверти мили от
деревни, начал идти лед, как это всегда бывает здесь в исходе осени и ранней
весной. Переправа на несколько дней была закрыта, и мне было нечего думать
об отъезде. Впрочем, если бы я и мог ехать, меня удержало бы любопытство, к
которому присоединялось и более могущественное чувство. Чем больше я видел
Зденку, тем сильнее меня к ней влекло. Я, милостивые государыни, не из числа
тех, кто верит в страсть внезапную и непобедимую, примеры которой нам рисуют
романы, но я полагаю, что есть случаи, когда любовь развивается быстрее, чем
обычно. Своеобразная прелесть Зденки, это странное сходство с герцогиней де
Грамон, от которой я бежал из Парижа и которую вновь встретил здесь в таком
живописном наряде, говорящую на чуждом и гармоничном наречии, эта
удивительная складочка на лбу, ради которой я во Франции тридцать раз готов
был поставить жизнь на карту, все это, вместе с необычностью моего положения
и таинственностью всего, что происходило вокруг, повлияло, должно быть, на
зреющее в моей душе чувство, которое при других обстоятельствах проявилось
бы, может быть, лишь смутно и мимолетно.
Днем я услышал, как Зденка разговаривала со своим младшим братом:
- Что же ты обо всем этом думаешь,- спрашивала она,- неужто и ты
подозреваешь отца?
- Подозревать не решусь,- отвечал ей Петр,- да к то-му же и мальчик
говорит, что он ему плохого не сделал. А что нет его - так ты ведь знаешь,
он всегда так уходил и отчета не давал.
- Да, знаю,- сказала Зденка,- а коли так, надо его спасти: ведь ты знаешь
Георгия...
- Да, да, верно. Говорить с ним нечего, но мы спрячем кол, а другого он
не найдет: в горах с нашей стороны ни одной осины нет!
- Ну да, спрячем кол, только детям об этом - ни слова, а то они еще
начнут болтать при Георгии.
- Нет, ни слова им,- сказал Петр, и они расстались. Пришла ночь, а о
старике Горче ничего не было слышно. Я, как и накануне, лежал на кровати, а
луна вовсю освещала мою комнату. Уже когда сон начал туманить мне голову, я
вдруг словно каким-то чутьем уловил, что старик приближается. Я открыл глаза
и увидел его мертвенное лицо, прижавшееся к окну.
Теперь я хотел подняться, но это оказалось невозможным. Все мое тело было
словно парализовано. Пристально огля-дев меня, старик удалился, и я слышал,
как он обходил дом и тихо постучал в окно той комнаты, где спали Георгий и
его жена. Ребенок в постели заворочался и застонал во сне. Несколько минут
стояла тишина, потом я снова услышал стук в окно. Ребенок опять застонал и
проснулся.
- Это ты, дедушка? - спросил он.
- Я,- ответил глухой голос,- принес тебе ятаганчик.
- Только мне уйти нельзя, отец запретил!
- Тебе и не надо уходить, открой окошко да поцелуй меня!
Ребенок встал, и было слышно, как открывается окно. Тогда, призвав на
помощь все мои силы, я вскочил с постели и начал стучать в стену. Мгновенье
спустя Георгий уже был на ногах. Он выругался, жена его громко вскрикнула, и
вот уже вся семья собралась вокруг ребенка, лежавшего без сознания. Горча
исчез, как и накануне. Мы общими стара-ниями привели мальчика в чувство, но
он очень был слаб и дышал с трудом. Он, бедный, не знал, как случился ним
обморок. Мать его и Зденка объясняли это тем, что ребенок испугался, когда
его застали вместе с дедом. Я молчал. Но мальчик успокоился, и все, кроме
Георгия, опять улеглись.
Незадолго до рассвета я услыхал, как Георгии будит жену; и они заговорили
шепотом. К ним пришла и Зденка, и я услышал, как она и ее невестка плачут.
Ребенок лежал мертвый.
Не стану распространяться о горе семьи. Никто, однако, не обвинял в
случившемся старика Горчу. По крайней мере, открыто об этом не говорили.
Георгий молчал, но в выражении его лица, всегда несколь-ко мрачном,
теперь было и что-то страшное. В течение двух дней старик не появлялся. В
ночь на третьи сутки (после похорон ребенка) мне послышались шаги вокруг
дома и старческий голос, который звал меньшого мальчика. Мне также
показалось на мгновение, что старик Горча при-жался лицом к окну, но я не
смог решить, было ли это в действительности или то была игра воображения,
потому что в ту ночь луна скрывалась за облаками. Все же я счел своим долгом
сказать об этом Георгию. Он расспросил мальчика, и тот ответил, что и
вправду слышал, как его звал дед, и видел, как он глядел в окошко. Георгий
строго приказал сыну разбудить его, если старик покажется еще.
Все эти обстоятельства не мешали мне чувствовать к Зденке нежность,
которая все больше усиливалась.
Днем мне не привелось говорить с нею наедине. Когда же настала ночь, у
меня при мысли о скором отъезде сжа-лось сердце. Комната Зденки была
отделена от моей сенями, которые с одной стороны выходили на улицу, с другой
- во двор.
Мои хозяева уже легли спать, когда мне пришло в голову - пойти побродить
вокруг, чтобы немного рассеяться. Выйдя в сени, я заметил, что дверь в
комнату Зденки приотворена.
Невольно я остановился. Шорох платья, такой знакомый, заставил биться мое
сердце. Потом до меня донеслись слова песни, напеваемой вполголоса. То было
прощание сербского короля со своей милой, от которой он уходил на войну:
<Молодой ты мой тополь,- говорил старый король,- я на войну ухожу, а ты
забудешь меня.
Стройны и гибки деревья, что растут у подножья горы, но стройнее и гибче
юный твой стан!
Красны ягоды рябины, что раскачивает ветер, но ягод рябины краснее губы
твои!
А я-то - что старый дуб без листьев, и пены Дуная моя борода белей!
И ты, сердце мое, меня забудешь, и умру я с тоски, потому что враг не
посмеет убить старого короля!>
И промолвила ему красавица: <Клянусь - не забуду тебя и останусь верна
тебе. А коли клятву нарушу, приди ко мне из могилы и высоси кровь моего
сердца>.
И сказал старый король: <Пусть будет так!> И ушел на войну. И скоро
красавица его забыла!..>
Тут Зденка остановилась, словно ей было боязно кончать песню. Я не в
силах был сдержаться. Этот голос, такой нежный, такой задушевный, был голос
самой герцогини де Грамон... Я, не раздумывая, толкнул дверь и вошел. Зденка
только что сняла с себя нечто вроде казакина, какой в тех местах носят
женщины. На ней оставалась теперь шитая золотом и красным шелком сорочка и
стянутая у талии простая клетчатая юбка. Ее чудесные белокурые косы были
расплетены, и вот так, полуодетая, она была еще краше, чем обычно. Не
рассердившись на мое внезапное появление, она все же, казалось, была смущена
и слегка покраснела.
- Ах,- сказала она мне,- зачем ты пришел,- ведь коли нас увидят - что обо
мне подумают?
- Зденка, сердце мое,- отвечал я ей,- не бойся: лишь кузнечик в траве да
жук на лету могут услышать, что я скажу тебе.
- Нет, милый, иди скорей, иди! Застанет нас мой брат - я тогда погибла.
- Нет, Зденка, я уйду только тогда, когда ты мне пообещаешь, что будешь
меня любить всегда, как красавица обещала королю в той песне. Я скоро уеду,
Зденка, и как знать, когда мы опять увидимся? Зденка, ты дороже мне моей
души, моего спасения... И жизнь моя и кровь - твои. Неужели ты за это не
подаришь мне один час?
- Всякое может случиться за один час,- задумчиво ответила Зденка, но не
отняла у меня своей руки.- Не знаешь ты моего брата,- прибавила она и
вздрогнула,- уж я чувствую - придет он.
- Успокойся, моя Зденка,- сказал я в ответ,- брат твой устал от бессонных
ночей, его убаюкал ветер, что играет листвой. Сон его глубок, ночь длинна, и
я прошу тебя - побудь со мной час! А потом - прости... может быть, навсегда!
- Нет, нет, только не навсегда! - с жаром сказала Зденка и тут же
отпрянула от меня, словно испугавшись своего же голоса.
- Ах, Зденка,- воскликнул я,- я вижу одну тебя, слышу одну тебя, я уже
себе не господин, а покорен какой-то высшей силе - прости мне, Зденка!
И я, как безумный, прижал ее к сердцу.
- Ах нет, ты мне не друг,- проговорила она, вырвавшись из моих объятий, и
забилась в дальний угол. Не знаю, что я ей ответил, так как. и сам испугался
своей смелости - не потому, чтобы иногда в подобных обстоятельствах она не
приносила мне удачи, а потому, что мне даже и в пылу страсти чистота Зденки
продолжала внушать глубокое уважение.
Вначале я, правда, вставил было несколько галантных фраз из числа тех,
которые встречали невраждебный прием у красавиц минувшего времени, но,
устыдившись тут же, отказался от них, видя, что девушка в простоте своей не
может понять тот смысл, который вы, милостивые государыни, судя по вашим
улыбкам, угадали с полуслова.
Так я и стоял перед ней и не знал, что сказать, как вдруг заметил, что
она вздрогнула и в ужасе глядит на окно. Я посмотрел в ту же сторону и ясно
различил лицо Горчи, который, не двигаясь, следил за нами.
В тот же миг я почувствовал, как чья-то тяжелая рука опускается мне на
плечо. Я обернулся. Это был Георгий.
- Ты что тут делаешь? - спросил он меня. Озадаченный этим резким
вопросом, я только показал рукой на его отца, который смотрел на нас в окно
и скрылся, как только Георгий его увидал.
- Я услышал шаги старика,- сказал я,- и пошел предупредить твою сестру.
Георгий посмотрел на меня так, словно хотел прочитать мои сокровеннейшие
мысли. Потом взял меня за руку, привел в мою комнату и, ни слова не сказав,
ушел.
На следующий день семья сидела у дверей дома за столом, уставленным
всякой молочной снедью.
- Где мальчик? - спросил Георгий.
- На дворе,- ответила мать,- играет себе один в свою любимую игру, будто
воюет с турками.
Не успела она проговорить эти слова, как перед нами, к нашему величайшему
удивлению, появилась высокая фигура Горчи; он, выйдя из лесу, медленно
подошел к нам и сел к столу, как это уже было в день моего приезда.
- Добро пожаловать, батюшка,- еле слышно пролепетала невестка.
- Добро пожаловать,- тихо повторили Зденка и Петр.
- Отец,- голосом твердым, но меняясь в лице, произнес Георгий,- мы тебя
ждем, чтоб ты прочел молитву! Старик, нахмурив брови, отвернулся.
- Молитву, и тотчас же! - повторил Георгий. - Перекрестись - не то,
клянусь святым Георгием...
Зденка и невестка склонились к старику, умоляя прочитать молитву.
- Нет, нет, нет,- сказал старик,- не властен он мне приказывать, а коли
потребует еще раз, прокляну!
Георгий вскочил и побежал в дом. Он сразу же и вернулся - взгляд его
сверкал бешенством.
- Где кол? - крикнул он.- Где вы спрятали кол? Зденка и Петр
переглянулись.
- Мертвец!- обратился тогда Георгий к старику.- Что ты сделал с моим
старшим? Отдай мне сына, мертвец!
И он, пока говорил, все более и более бледнел, а глаза его разгорались
все ярче.
Старик смотрел на него злым взглядом и не двигался.
- Кол! Где кол? - крикнул Георгий.- Кто его спрятал, тот и в ответе за
все горе, что нас ждет!
В тот же миг мы услышали веселый звонкий смех меньшого мальчика, и он тут
же появился верхом на огромном колу, который волочил за собой, слабеньким
детским голоском испуская тот воинственный клич, с каким сербы бросаются на
неприятеля.
Глаза у Георгия так и вспыхнули. Он вырвал у мальчика кол и ринулся на
отца. Тот дико завыл и побежал в сторону леса с такой быстротой, которая для
его возраста казалась сверхъестественной.
Георгий гнался за ним по полю, и мы скоро потеряли их из виду.
Уже зашло солнце, когда Георгий возвратился домой, бледный как смерть и с
взъерошенными волосами. Он сел у очага, и зубы у него, кажется, стучали.
Никто не решался расспросить его. Но вот настал час, когда семья обыкновенно
расходилась; он теперь, по-видимому, вполне овладел собою и, отведя меня в
сторону, сказал как ни в чем не бывало:
- Дорогой гость, был я на реке. Лед прошел, помехи в дороге нет, теперь
ты можешь ехать. Прощаться с нашими нечего,- прибавил он, бросив взгляд на
Зденку.- Дай тебе бог всякого счастия (так они велели тебе сказать), да и
ты, даст бог, не помянешь нас лихом. Завтра чуть свет уж лошадь твоя будет
стоять оседланная и проводник тебя будет ждать. Прощай, может, вспомнишь
когда своих хозяев, и уж не сердись, коли жилось тут не так покойно, как бы
надо было.
Жесткие черты лица Георгия в ту минуту выражали почти что дружелюбие. Он
проводил меня в комнату и в последний раз пожал мне руку. Потом он снова
вздрогнул, и зубы у него застучали, словно бы от холода.
Оставшись один, я, как вы легко можете себе представить, и не подумал
ложиться спать. Меня одолевали мысли. В жизни я любил уже не раз. Знал я и
порывы нежности, приступы досады и ревности, но никогда еще, даже
расставаясь с герцогиней де Грамон, я не испытывал такой скорби, какая
сейчас терзала мне сердце. Не взошло и солнце, а я уже оделся по-дорожному и
хотел было попытаться в последний раз увидеть Зденку. Но Георгий ждал меня в
сенях. Исчезла всякая возможность даже взглянуть на нее.
Я вскочил на лошадь и пустил ее во весь опор. Я давал себе обещание на
обратном пути из Ясс заехать в эту деревню, и такая надежда, пусть самая
отдаленная, мало-помалу рассеяла мои заботы. Я уже с удовольствием думал о
том, как вернусь, и воображение рисовало мне всякие подробности, но вдруг
резким движением лошадь чуть не выбила меня из седла. Тут она стала как
вкопанная, вытянула передние ноги и тревожно фыркнула, как бы давая знать о
близкой опасности. Я внимательно осмотрелся кругом и в сотне шагов увидел
волка, который рылся в земле. Так как я его вспугнул, он побежал, а я вонзил
шпоры в бока лошади и заставил ее тронуться с места. А там, где стоял волк,
я теперь увидел свежевырытую могилу. Мне также показалось, что из земли,
разрытой волком, на несколько вершков выступал кол. Этого, однако, я не
утверждаю с уверенностью, так как быстро проскакал мимо того места.
Маркиз замолк и взял щепотку табаку.
- И это все? - спросили дамы.
- Увы, нет! - ответил г-н д'Юрфе.- То, что осталось досказать вам,- мое
мучительнейшее воспоминание, и я дорого бы дал, чтобы расстаться с ним.
Дела, по которым я приехал в Яссы, задержали меня там дольше, чем я
предполагал. Я завершил их лишь через полгода. И что же? Печально сознавать,
и все же нельзя не признать ту истину, что нет на свете долговечных чувств.
Успех моих переговоров, одобрения, которые я получал от версального
кабинета, словом, политика, та противная политика, что так надоела нам за
последнее время, в конце концов приглушила для меня воспоминание о Зденке. К
тому же и супруга молдавского господаря, женщина очень красивая и в
совершенстве владевшая нашим языком, с первых же дней моего приезда
удостоила меня чести, оказывая мне особое предпочтение перед другими
молодыми иностранцами, находившимися тогда в Яссах. Меня, воспитанного в
правилах французской галантности, с галльской кровью в жилах, просто
возмутила бы самая мысль о том, чтобы ответить неблагодарностью на
выражаемую мне благосклонность. И я со всей учтивостью принимал знаки
внимания, проявляемого ко мне, а чтобы получить возможность лучше защищать
права и интересы Франции, я и на все права, и на все интересы господаря
начал смотреть как на свои собственные.
Когда меня отозвали в Париж, я избрал ту же дорогу, какой и прибыл в
Яссы.
Я не думал уже ни о Зденке, ни о ее семье, как вдруг однажды вечером,
проезжая полями, услыхал звук колокола, ударившего восемь раз. Этот звон мне
был как будто знаком, и проводник сообщил мне, что звонили неподалеку в
монастыре. Я спросил, как он называется, и узнал, что это - монастырь
<божьей матери дубравной>. Я пришпорил коня, и немного спустя мы уже стучали
в монастырские ворота. Монах впустил нас и повел в помещение, отведенное для
путешественников. В нем оказалось столько паломников, что у меня пропала
всякая охота ночевать здесь, и я спросил, удастся ль мне найти пристанище в
деревне.
- Пристанище-то найдется,- ответил с глубоким вздохом отшельник,- пустых
домов там вдоволь - а все проклятый Горча!
- Как это понимать? -спросил я.- Старик Горча все еще жив?
- Да нет, он-то похоронен взаправду, и в сердце - кол! Но он у Георгиева
сына высосал кровь. Мальчик и вернулся ночью, плакал под дверью, ему, мол,
холодно и домой хочется. У дуры-матери, хоть она сама его и хоронила, не
хватило духа прогнать мальчика на кладбище,- она и впустила его. Тут он
набросился на нее и высосал у нее всю кровь. Когда ее тоже похоронили, она
вернулась и высосала кровь у меньшого мальчика, потом-у мужа, а потом у
деверя. Всем - один конец.
- А Зденка? - спросил я.
- Ах, она от горя с ума сошла, бедняжка,- уж лучше и не говорить!
В этом ответе была какая-то неопределенность, но переспросить я не
решился.
- Вурдалаки - это как зараза,- продолжал отшельник и перекрестился,-
сколько уж семей в деревне пострадало, сколько их вымерло до последнего
человека, и вы меня послушайтесь и переночуйте в монастыре, а не то, даже
коли вас в деревне не съедят вурдалаки, вы от них вес равно такого страху
натерпитесь, что поседеете прежде, чем я прозвоню к заутрене. Я,- продолжал
он,- всего лишь бедный монах, но путешественники сами от щедрот своих дают
столько, что и я могу позаботиться о них. Есть у меня отменный сыр, изюм
такой, что посмотреть на него - слюнки потекут, да несколько бутылок
токайского - не хуже того, что изволит пить сам святейший патриарх
В эту минуту на моих глазах отшельник словно превращался в трактирщика.
Он, как мне подумалось, нарочно порассказал мне небылиц, чтобы дать мне
случай сделать нечто угодное небесам и уподобиться щедротами тем путе
шественникам, которые святому мужу столько дают, что и он может позаботиться
о них.
Да и самое слово <страх> производило на меня то же действие, что звуки
трубы на боевого коня. Мне себя было бы стыдно, если бы я не отправился
немедленно Проводник мой, весь дрожа, просил позволения остаться здесь - это
я охотно разрешил.
Мне потребовалось с полчаса, чтобы доехать до деревни Она, как
выяснилось, была безлюдна. Ни в одном окошке не блестел огонь, нигде не
слышалась песня. В тишине проехал я мимо всех этих домов, по большей части
знакомых мне и остановился перед домом Георгия. То ли поддавшись
чувствительным воспоминаниям, то ли движимый своей молодой смелостью, но я
решил переночевать тут.
Я соскочил с лошади и постучал в ворота. Никто не отзывался. Я толкнул
ворота, они под визг петель открылись, и я вошел во двор.
Не расседлывая лошадь, я привязал ее под навесом, где оказался
достаточный для ночи запас овса, и направился прямо в дом.
Ни одна дверь не была затворена, а между тем все комнаты казались
нежилыми. Только комната Зденки имела такой вид, как будто ушли из нее лишь
вчера. На постели были брошены платья. На столе в лунном свете блестело
несколько драгоценных вещиц, подаренных мною, и среди них я заметил эмалевый
крестик, который я купил в Пеште. Сердце у меня невольно сжалось, хотя
любовь уже и прошла. Как бы то ни было, я закутался в плащ и улегся на
постель. Скоро меня одолел сон. Того, что мне снилось, я не помню в
подробностях, но знаю, что видел Зденку, прелестную, простодушную, любящую,
как прежде. Глядя на нее, я упрекал себя в черствости и в непостоянстве. Как
я мог, спрашивал я себя, как я мог бросить это милое дитя, которое меня
любило, как мог я ее забыть? Вскоре мысль о ней слилась с мыслью о герцогине
де Грамон, и в этих двух образах мне уже представлялась одна и та же
женщина. Я пал к ногам Зденки и молил ее о прощении. Все мое существо, всю
мою душу охватило невыразимое чувство грусти и любви.
Вот это мне и снилось, как вдруг меня наполовину пробудил некий
гармоничный звук, подобный шелесту нивы, по которой пробегает ветерок. Мне
будто слышался мело-дичный звон колеблемых колосьев, и пение птиц сливалось
с рокотом водопада и с шепотом листвы. Потом все эти неясные звуки мне
представились не чем иным, как шорохом женского платья, и на этой догадке я
остановился. Открыв глаза, я увидел Зденку около своего ложа. Луна сверкала
так ярко, что теперь я до мельчайших подробностей мог во всей их прелести
различить дорогие мне когда-то черты, а что они значили для меня - это
впервые мне дал почувствовать мой сон. Зденка, оказывается, и похорошела и
развилась. Она точно так же была полуодета, как и в прошлый раз, когда я
видел ее одну,- в простой сорочке, вышитой золотом и шелком, и в юбке, туго
стянутой у талии.
- Зденка!-сказал я, подымаясь с постели.- Зденка, ты ли это?
- Да, это я,- отвечала она голосом тихим и печаль-ным,- это я, твоя
Зденка, которую ты забыл. Ах, зачем ты не вернулся раньше? Теперь всему
конец, тебе надо скорее уезжать; еще минута и ты пропал! Прощай, милый,
прощай навсегда!
- Зденка,- сказал я,- у тебя, мне говорили, много было горя. Иди ко мне,
побеседуем-так тебе станет легче!
- Ах, милый,- промолвила она,- не всему надо верить, что про нас говорят,
но только поезжай, поезжай скорей, а коли останешься - гибели не миновать.
- Да что это за беда мне угрожает, Зденка? И неужели нельзя мне пробыть и
часа, одного только часа, чтобы поговорить с тобой?
Зденка вздрогнула, и какая-то странная перемена совершилась в ней.
- Да,- произнесла она,- час, один только час - верно ведь? - как в тот
раз, когда я пела песню про старого короля, а ты пришел вот в эту комнату?
Ты про то говоришь? Хорошо же, пускай, пробудь со мной час! Нет, нет,-
опомнилась она вдруг,- уходи, уходи! Уходи скорей, слышишь, беги!.. Да беги
же, пока не поздно!
Черты ее одушевляла какая-то дикая энергия.
Я не мог объяснить себе причину, которая заставляла ее так говорить, но
Зденка была так хороша, что я решил, не слушаясь ее, остаться. Она же,
уступив наконец моим просьбам, уселась рядом со мной, заговорила о прошлом
и, краснея, призналась, что полюбила меня сразу, как увидела. Мне между тем
становилась постепенно заметной огромная перемена, которая с ней произошла.
Ее былая сдержанность сменилась какой-то странной вольностью в обращении. Во
взгляде ее, когда-то таком застенчивом, появилось что-то дерзкое. И по тому,
как она держалась со мной, я с изумлением понял, что в ней мало осталось от
той скромности, которая отличала ее некогда.
<Неужели же,- думал я,- Зденка не была той чистой и невинной девушкой,
какой она казалась два года тому назад? Неужели она только притворялась из
страха перед братом? Неужели я так грубо был обманут добродетельной
внешностью? Но тогда почему же она уговаривала меня уехать? Или это, чего
доброго, какое-то утонченное ко-кетство? А я еще думал, что знаю ее! Но все
равно! Если Зденка и не Диана, какою я воображал ее себе, то я могу сравнить
ее с другой богиней, не менее очаровательной и, ей-богу же, роль Адониса я
предпочту роли Актеона!>
Если эта классическая фраза, с которой я обратился к самому себе,
покажется вам старомодной, милостивые государыни, то примите в соображение,
что я рассказываю вам о делах, случившихся в лето господне тысяча семьсот
пятьдесят девятое. Мифология занимала тогда все умы, а я не имел притязаний
на то, чтобы опередить свой век. Все с тех пор изменилось, а в не столь
давние времена революция, упразднив воспоминания язычества, равно как и
христианскую веру, поставила на их место богиню Разума. Богиня эта,
милостивые государыни, никогда не покровительствовала мне, если я находился
в обществе, подобном вашему, а в то время, о котором я повествую, я был
менее чем когда-либо склонен приносить ей жертвы. Я всецело отдался чувству,
которое влекло меня к Зденке, а она заигрывала со мной, и я весело отвечал
ей в том же духе. Прошло уже некоторое время, как мы находились в такой
упоительной близости друг к другу, но вот, примерив Зденке забавы ради все
ее драгоценности, я собрался надеть ей на шею эмалевый крестик, который
нашел на столе. Зденка вздрогнула и отшатнулась.
- Милый, довольно ребячиться,- сказала она,- оставь эти побрякушки,
поговорим лучше о тебе, о твоих делах!
Ее замешательство навело меня на всякие мысли. Вни-мательней
приглядываясь к ней, я заметил, что на шее у нее не было, как раньше, всех
тех образков, ладанок, которые сербы в великом множестве носят с детства до
самой смерти.
- Зденка,- спросил я,- где образки, что ты носила на шее?
- Потеряла,- с раздражением в голосе ответила она и тотчас заговорила о
другом.
Во мне заговорило какое-то темное предчувствие, я не сразу его и осознал.
Я уже собрался уходить, но Зденка удерживала меня.
- Как же это,- сказала она,- ты просил меня побыть с тобой час, а уж
хочешь ехать!
- Ты права была, Зденка, что уговаривала меня ехать, я как будто слышу
шум, боюсь, как бы нас не застали!
- Не бойся, милый, все кругом спит, лишь кузнечик в траве да жук на лету
могут услышать, что я скажу тебе!
- Нет, Зденка, нет, надо мне ехать!
- Погоди, погоди,-сказала Зденка,-ты дороже мне души моей, спасения
моего, а ты говорил мне, что жизнь твоя и кровь - мои!..
- Но брат твой, Зденка, брат - чувствую я, что он придет.
- Успокойся, сердце мое, брат мой спит, его убаюкал ветер, что играет
листвой. Сон его глубок, ночь длинна, а я тебя прошу - побудь со мной час!..
Зденка, когда говорила эти слова, была так хороша, что безотчетный ужас,
томивший меня, уже уступил желанью остаться с ней. Все мое существо
наполнило чувство, которое невозможно изобразить,- какая-то смесь боязни и
вожделения. По мере того как моя воля ослабевала, Зденка становилась все
нежнее, и я наконец решился уступить, вместе с тем давая себе слово быть
настороже. Однако же я, как говорил вам только что, бывал всегда
благоразумен лишь наполовину, и когда Зденка, заметив мою сдержанность,
предложила прогнать ночной холод несколькими стаканами благородного вина,
которое, по ее словам, достала у доброго отшельника, я согласился с такой
готовностью, что она даже улыбнулась. Вино произвело свое действие.
Неприятное впечатление, вызванное пропажей образков и ее нежеланием надеть
крестик, совершенно рассеялось уже на втором стакане. Зденка в своем
небрежном наряде, с чудесными полураспущенными волосами, с драгоценностями,
блестевшими при лунном свете, показалась мне неотразимой. Я уже не сдерживал
себя и крепко ее обнял.
Тут, милостивые государыни, мне было одно из тех таинственных откровений,
объяснить которое я не сумею, но в которые я поневоле уверовал - в силу
жизненного опыта, хотя раньше я и не склонен был признавать их.
Зденку я обвил руками с такой силой, что от этого движения крестик,
который я вам показывал и который перед моим отъездом мне дала герцогиня де
Грамон, острием вонзился мне в грудь. Острая боль, которую я ощутил в этот
миг, явилась для меня как бы лучом света, пронизавшего все вокруг. Я
посмотрел на Зденку, и мне стало ясно, что черты ее, все еще, правда,
прекрасные, искажены смертной мукой, что глаза ее не видят и что ее улыбка -
лишь судорога агонии на лице трупа. В тот же миг я почувствовал в комнате
тлетворный запах - как из непритворенного склепа. Страшная истина предстала
мне теперь во всем своем безобразии, и я, хоть и слишком поздно, вспомнил о
предостережениях монаха. Я понял всю опас-ность своего положения и осознал,
что все будет зависеть от моей отваги и самообладания. Я отвернулся от
Зденки, чтобы не дать ей заметить ужас, написанный, должно быть, на моем
лице. Тут взгляд мой упал на окно, и я увидел страшного Горчу, который
опирался на окровавленный кол и, не отрываясь, смотрел на меня глазами
гиены. За другим окном вырисовывалось бескровное лицо Георгия, который в эту
минуту до ужаса похож был на отца. Оба они, казалось, следили за каждым моим
движением, и я не сомневался, что при первой же моей попытке бежать они
набросятся на меня. Поэтому я не показал вида, что их заметил, и огромным
усилием воли заставил себя, милостивые государыни, да, заставил себя
расточать Зденке такие же ласки, как и до этого страшного открытия. В то же
время я с тоской и тревогой думал о том, как вырваться отсюда. Я заметил,
что Горча и Георгий переглядываются со Зденкой и что им уже надоедает ждать.
За стеной мне послышался также и голос женщины и крик детей, но такой
ужасный, что его скорее можно было принять за вой диких кошек.
<Пора убираться,- подумал я,- и чем быстрей, тем лучше>.
Обратившись к Зденке, я сказал погромче,- так, чтобы меня услышала ее
страшная родня:
- Я, дитя мое, очень устал, хочется лечь и поспать несколько часов, но
сперва надо мне сходить посмотреть, не съел ли мой конь свой овес. Ты,
пожалуйста, не уходи и дождись меня.
Я коснулся губами ее холодных, безжизненных губ. Лошадь моя, вся в пене,
так и рвалась со своей привязи. Она и не дотронулась до овса, а от ржания,
которым она меня встретила, я весь похолодел: я боялся, как бы оно не выдало
мои намерения. Однако вампиры, слышавшие, наверно, мой разговор со Зденкой,
еще не встревожились. Я посмотрел, открыты ли ворота, вскочил в седло и дал
коню шпоры.
Выезжая из ворот, я успел заметить, что сборище вокруг дома было весьма
многочисленно и что большинство пришельцев прижималось глазами к стеклам
окон. Кажется, мое внезапное бегство озадачило их сперва, так как некоторое
время я не различал в ночном безмолвии иных звуков, кроме мерного топота
моего коня. Я уже почти поздравлял себя с удачей, к которой привела моя
хитрость, как вдруг услышал позади некий шум - точно рев урагана,
разбушевавшегося в горах. Кричали, выли и как будто спорили друг с другом
тысячи голосов. Потом все они, точно по уговору, умолкли, и слышен стал
только быстрый топот ног, как если бы отряд пехотинцев приближался беглым
шагом.
Я погонял своего коня, немилосердно вонзая ему в бока шпоры. В крови моей
разливался лихорадочный огонь, я напрягся, делал над собой неимоверные
усилия, чтобы сохранить присутствие духа, и вдруг услышал позади себя голос:
- Погоди, погоди, милый! Ты дороже мне души моей, спасения моего! Погоди,
погоди! Твоя кровь - моя!
И меня сразу же коснулось холодное дыхание, и Зденка сзади меня прыгнула
на лошадь.
- Сердце мое, милый мой! - говорила она.- Вижу од-ного тебя, одного тебя
хочу, я уже себе не госпожа, надо мной - высшая сила,- прости мне, милый,
прости!
И, обвивая руками, она пыталась опрокинуть меня назад и укусить за горло.
Между нами завязалась страшная и долгая борьба. Защищался я с трудом, но в
конце концов мне удалось схватить Зденку одной рукой за пояс, другою - за
косы, и, приподнявшись на стременах, я бросил ее на землю.
Тут силы оставили меня, и начался бред. Тысячи безум-ных и ужасных
образов, кривляющихся личин преследовали меня. Сперва Георгий и брат его
Петр неслись по краям дороги и пытались перерезать мне путь. Это им не
удавалось, и я уже готов был возрадоваться, как вдруг, обернувшись, увидел
старика Горчу, который, опираясь на свой кол, делал прыжки, подобно
тирольцам, что у себя в горах таким путем переносятся через пропасти. Горча
тоже остался позади. Тогда его невестка, тащившая за собой своих детей,
швырнула ему одного из мальчиков, а он поймал его на острие кола. Действуя
колом, как пращой, он изо всех сил кинул ребенка мне вслед. Я уклонился от
удара, но гаденыш вцепился - не хуже настоящего бульдога - в шею моего коня,
и я с трудом оторвал его. Другого ребенка мне таким же образом кинули вслед,
но он упал прямо под копыта лошади и был раздавлен. Не помню, что произошло
еще, но когда я пришел в себя, было уже вполне светло, я лежал на дороге, а
рядом издыхал мой конь.
Так кончилось, милостивые государыни, любовное увлечение, которое должно
было бы навсегда отбить у меня охоту продолжать в том же духе. А стал ли я
впоследствии более благоразумным - об этом вам могли бы рассказать некоторые
из ровесниц ваших бабушек.
Как бы то ни было, я и сейчас содрогаюсь при мысли, что если бы враги
одолели меня, то и я тоже сделался бы вампиром, но небо того не допустило, и
вот, милостивые государыни, я не только ничуть не жажду вашей крови, но и
сам, хоть старик, всегда буду счастлив пролить свою кровь за вас!
