Лучшая половина

Информация о материале

Категория: Рассказы

Не успела я еще подойти к дому, как Келли открыла дверь. Вид отворившейся и вновь закрывшейся красной двери в белой стене заставил меня содрогнуться: это было похоже на беззубую улыбку. Я встала как вкопанная, не дойдя до конца квартала. На Келли было желтое платье, на плечи накинуто что то белое. Прикрыв дверь, она вышла на крыльцо и поднесла ладонь к глазам, защищаясь от яркого июльского солнца.
Сама не знаю почему, но пока что мне не хотелось попасться ей на глаза. Я укрылась за пышным кустом сирени, усыпанным тяжелыми лиловатыми узелками, – только они и остались от опавших цветов. Во дворе через дорогу бегала маленькая коричневая собачка; она тявкнула на меня пару раз, но потом бросила это дело и вернулась в тенек, на свое належенное место.
Мы с Келли не виделись уже пятнадцать лет. Я думала, что давно забыла ее, но нет: я узнала бы ее где угодно. В университете мы какое то время были очень близки. С тех пор я повзрослела и стала осмотрительнее; казалось бы, тогдашняя привязанность должна теперь вызывать у меня лишь недоумение. К несчастью, недоумения я не ощущала, напротив, былые чувства забились во мне с новой силой, как разгоряченная кровь. Наблюдая за Келли издалека, сквозь лиловато зеленую рябь сиреневого куста, я вдруг почувствовала, что немного ее побаиваюсь.
Позже выяснилось, что не Келли мне следовало бояться. Но той весной умер мой отец, и я жила в постоянном страхе. Боялась любить. Боялась не любить. Боялась прийти домой или завернуть за угол и обнаружить там нечто ужасное, нечто такое, чего в моем присутствии ни за что не случилось бы. Я съежилась за своим сиреневым кустом и страстно желала стать невидимой. Мне было интересно, зачем она позвонила. Я в бешенстве спрашивала себя, зачем я сюда явилась. Я хотела убежать по яркому раскаленному тротуару – подальше от этого дома. Я с трудом сдерживалась, чтобы не кинуться опрометью ей навстречу.
Медленно я пошла вперед. Она явно меня не замечала, она смотрела в другую сторону. Высматривала меня. Я специально задержалась на пару минут. Тут она обернулась, и я с испугом почувствовала: что то не так.
Не потому, что она выглядела как то неестественно, а на ней было надето элегантное платье, это в субботу то, в таком квартале, где и деловой костюм в рабочий день кажется нелепостью. И даже не потому, что я чувствовала себя в опасности, несмотря на то что дом Келли находился в двух шагах от забегаловки, где мы с папой частенько завтракали, и от парка, где я временами гуляла, и от квартиры, где мы жили. Дело было в чем то поважнее. В ней самой. Я снова остановилась и пригляделась.
Была середина июля, самый полдень. Яркий зеленый свет, пробиваясь сквозь натянутый над крыльцом тент, заливал ей лицо, все те же густые брови, высокие скулы, с небольшой горбинкой нос. Казалось, она больна. На щеках у нее были красные пятна – то ли румяна, то ли лихорадка. Келли тяжело дышала. Даже издалека я заметила, как сильно она дрожит. И ее плечи в этот жаркий летний полдень были укутаны в белую меховую накидку.
Тут я подумала, что готова сбежать прямо сейчас, но, вероятно, я сама себя обманывала. Я стояла и наблюдала за ней сквозь аккуратную зелень лугового мятлика, который странно смотрелся на этом северном денверском газоне. Стебли были покрыты водяными брызгами, в которых светились крошечные радуги. Меня тянуло к ней, как и всегда. Что то было не так, и мне предстояло влипнуть в это «не так» по самые уши.
Она заметила меня и улыбнулась, ее лицо исказила слабая гримаса, от которой у меня сжалось сердце. Я отчаянно сожалела о том, что пришла, но инстинкт самосохранения, как и все мои полезные инстинкты, проснулся слишком поздно.
– Привет, Бренда!
Я открыла узорчатую кованую калитку, по высоте едва доходившую мне до пояса, обернувшись, аккуратно закрыла за собой задвижку и прошла по дорожке, обсаженной с обеих сторон петуниями.
– Келли, – заговорила я, сделав над собой усилие, чтобы протянуть ей руку, – как я рада тебя видеть!
Рука ее была ледяной. Я до сих пор отчетливо помню, как сильно меня удивило это холодное прикосновение. На какой то момент я совершенно растерялась, вспомнив о том, что жара стоит почти сорокаградусная. Келли склонилась мне навстречу, перегнувшись через перила, и легкий знойный ветерок заколыхал с полдюжины колокольчиков, так называемой музыки ветра, свисавших с карниза. Они наполнили воздух нежной какофонией. Вокруг Келли буйно вилась сочная зелень, в обрамлении которой ее лицо казалось почти призрачным. Пахло жимолостью – ароматом ее духов, и одновременно до меня доносился болезненный запах ее дыхания. Она сердечно мне улыбалась; ее бледно розовые, почти бесцветные губы странно соседствовали с желтоватым оттенком зубов. Под глазами лежали темные круги. На мгновение мне с ужасом представилось, что она сейчас перевалится через перила и упадет прямо в мои объятия и что, когда я подхвачу ее, окажется, что весит она не более, чем прерывистая песня «музыки ветра».
Голос у нее почти не изменился: он был все такой же сухой, сдержанный, хорошо поставленный. И все же как будто надтреснутый, можно было подумать, что те два слова, которые она произнесла, исчерпали все ее силы. Она сделала глубокий вдох, обвила ледяной рукой мою талию и пригласила:
– Давай заходи.
В последний раз мы с Келли виделись на ее свадьбе. Я наблюдала за церемонией на некотором расстоянии, гадая про себя, как могла моя подруга дойти до такой глупости и возможно ли, что со мной когда нибудь случится то же самое. К тому времени мой отец уже был болен, а мать умерла давным давно. Потом я выстояла огромную очередь только для того, чтобы Келли пожала мне руку и поцеловала в щеку, как будто никогда меня прежде не видела. Или больше не увидит.
Рон, ее новообретенный муж, наклонился, чтобы тоже меня поцеловать. Я ему отомстила, раскашлявшись от мускусного запаха его идиотского лосьона. Рон был высоким и очень светловолосым, его щеки и верхнюю губу покрывала по младенчески мягкая щетинка. Возложив свои огромные лапы мне на плечи, он очень серьезно посмотрел на меня сверху вниз и сообщил:
– Я люблю ее, Бренда. – Он был похож на бойскаута, произносящего свою клятву. – Она стала моей лучшей половиной.
Позже я процитировала это заявление своим подругам; мы дружно смеялись и закатывали глаза к небу. Рон всегда был очень искренним. Самое простое бытовое замечание, например, о погоде или о еде, которую подают в столовой, он высказывал в такой манере и таким тоном, что можно было подумать, будто он зачитывает декларацию об ограничении распространения ядерного оружия.
Рон был парень простой. Частенько бывало, что он вроде бы не улавливал смысла шуток, особенно непристойных, и все равно добродушно посмеивался. Ему было нелегко следить за нашей по восточному скорой болтовней, но он переводил взгляд с одного собеседника на другого, словно встревоженный щенок, делая вид, будто все понимает. Он был такой легкой жертвой, что мало кто из нашей компании мог противиться искушению подшутить над ним.
Учебу он окончил благодаря талантам Келли. Сперва она буквально все делала за него; его специальностью была политология, а она занималась лингвистикой, так что ей приходилось учиться за двоих. И при этом ночи напролет она просиживала над книгой не чаще, чем любой из нас. В конце концов, Рон смог сам писать черновые наброски, которые Келли потом тщательно редактировала. Этих двоих нередко можно было увидеть за библиотечным столом: они сидели, прижавшись друг к другу, Келли имела вид грозный и решительный, а Рон выглядел и серьезно, и добродушно, и смущенно.
Она научила его всему. Как составить и записать простейшее предложение. Как подготовиться к экзамену. Как прочесть целый абзац от начала до конца без запинки и с правильной интонацией. Как вести себя за столом, чтобы не вызывать отвращение у окружающих. Как поступить, если в студенческой ассоциации возник конфликт. Когда сама система университетских студенческих ассоциаций стала в нашем маленьком либеральном кампусе предметом для насмешек, в Роне вдруг проявились достоинство и деловитость. На последнем курсе его выбрали королем выпускного бала, и Келли, одетая в золотистый шифон и нарочито застенчивая, не выпускала его руку из своей.
Ходили сплетни, что и о сексе Рон узнал только благодаря Келли. В первый год, еще до того, как многочисленные предписания и правила были смягчены и юношам и девушкам разрешили ходить друг к другу в гости, все занимались любовью прямо во дворе общежития первокурсниц. Келли говорила, что у них очень много работы, поэтому там они бывали реже, чем большинство из нас. В те первые зиму и весну я проводила во дворе большую часть дневного времени, и даже некоторую ночного, в обществе симпатичного и весьма сведущего молодого человека из Нью Джерси по имени Джен.
И все же Рон с Келли появлялись там достаточно часто, чтобы мы могли произвести некоторые наблюдения и обсудить их привычки. Спина Рона неуклюже упиралась в стену, руки неловко обнимали девушку за талию; Келли, вытянувшись, нежно терлась о его шею или, по нашим ехидным предположениям, шепотом давала инструкции. Первое время, если кто нибудь, проходя мимо, вдруг здоровался – а мы здоровались, просто из вредности, – природная вежливость заставляла Рона отвлекаться и кивать в ответ. Келли же не замечала никого, кроме Рона: она полностью в нем растворялась. Вскоре и он научился не замечать нас или, по крайней мере, притворяться, что не замечает.
Келли была человеком настроения, темпераментным и целеустремленным. Она всегда увлекалась всерьез. Я знала ее еще до встречи с Роном: на первом курсе нас поселили в одной комнате в общежитии. В ней было что то такое – помимо того, что мы были ровесницами и обе переживали жизненный перелом, – что заставляло меня рассказывать ей о вещах, о которых я ни с кем прежде не говорила и даже никогда не задумывалась; что то такое, что заставляло и меня выслушивать ее излияния, затаив дыхание, как будто у меня на глазах рождалась гениальная музыка или открывалась какая то смутная тайна.
Уже тогда Келли восхищалась женщинами, погибшими во имя чего то высокого, во что они верили, как Жанна д'Арк, о которой она читала французские стихи, или по вине обстоятельств, которые от них не зависели, как Анна Франк, чьи дневники она цитировала на обманчиво грубом немецком языке. Текста я не понимала (я специализировалась по социологии), но сами истории были на слуху, и мне нравилось смотреть на Келли и слушать, как она читает. Когда она замолкала, в комнате повисала восторженная тишина, и затем кто нибудь из нас или мы обе еле слышно произносили: «Ах, как это красиво!»
Когда Келли встретила Рона, наши отношения изменились. Началось с того, что она стала говорить только о нем, но к этому я отнеслась с пониманием. Я и сама очень много говорила о Джене. Но со временем она вообще перестала со мной разговаривать, хотя и выслушивала с неизменной вежливостью, занеся ручку над очередным сочинением, от правки которого я ее отвлекала.
Рон представлялся мне таким же открытым, незамысловатым и скучным, как степи его родной Небраски. По моему убеждению, Келли попросту губила свою жизнь. Он был ее недостоин. Я не могла понять, что она в нем нашла.
Разве что он предоставлял неограниченные возможности желающему поиграть в кукловода, скульптора или изобретателя. Именно в этом духе я высказалась однажды ночью, когда мы с Келли лежали в нашей комнате, тщетно пытаясь отвлечься от шума и заснуть: на нашем этаже кто то устроил вечеринку. Келли была моим лучшим другом, и я считала, что просто обязана поделиться с ней своим мнением.
– Может, все таки скажешь мне, что у вас с Роном? – потребовала я неожиданно для самой себя. Мы сонно жаловались друг другу на шум и с презрением обсуждали привычки некоторых особо прилежных студентов, и в этом внезапном вопросе, вопреки моему желанию, прозвучали злость и обида. Но делать было нечего, пришлось продолжать в том же духе: – Это что, эдакий Пигмалион со сменой ролей, да?
Келли не отвечала так долго, что я уже подумала: не уснула ли она или, может быть, вообще не желает на сей раз со мной разговаривать? Я уже приготовилась повторно бросить ей вызов, а при необходимости даже вылезти из постели, подбежать к ней и трясти ее за плечи до тех пор, пока она не обратит наконец на меня внимание; как вдруг она спокойно ответила:
– Бывают вещи и похуже.
– Келли, ты красавица и умница. Стоит тебе пожелать, и любой парень в кампусе будет твоим. А Рон – он ведь просто серость.
– Он мне очень подходит, Бренда. Я и не жду, что ты поймешь. – Но она тут же попыталась смягчить обидные слова объяснением. – Он помогает мне забыть себя.
Это был наш последний серьезный разговор. Мы с тех пор вообще почти не разговаривали. Остаток первого курса я могла бы с таким же успехом прожить в одноместной комнате. Остались лишь немногочисленные и до боли интимные доказательства существования Келли – ее чулки, оставленные сохнуть в туалете, на круглой дверной ручке, и свисавшие с нее, словно скинутая каким то животным кожа, да флаконы с духами и тональным кремом, выстроившиеся в ряд на ее ночном столике, как магические амулеты. И все это хозяйство не нарушало границы между нашими половинами комнаты. На другой год она переселилась к своей приятельнице по женской студенческой ассоциации. Я была с этой девушкой незнакома, да и Келли, по моему, не слишком то хорошо ее знала.
Получив приглашение на свадьбу, я почувствовала себя удивленной и немного обиженной. Я сказала себе, что вовсе не обязана туда идти. И все же пошла, и ревела как дура, и жала ей руку. Я до сих пор не уверена в том, узнала ли она меня, когда я проходила мимо в длинной веренице поздравляющих. Почти весь банкет я пробеседовала с родителями Келли – с бледной тщедушной женщиной, лицом очень похожей на нее, и высоким светловолосым цветущим мужчиной. Они гордились своей дочерью, ведь Рон такой замечательный юноша, он наверняка далеко пойдет. Отец Келли оказался человеком веселым и словоохотливым; он танцевал со всеми девушками, а со мной даже несколько раз. Мать ее, напротив, была скупа на слова и почти не вставала со стула; улыбка этой женщины светилась как зимнее солнце.
В тот момент я не отдавала себе отчета в том, что заметила все эти особенности. Потом я не вспоминала о них несколько лет, а может быть, и вообще никогда о них не задумывалась. Но общее впечатление осталось где то в подкорке, ожидая, когда его оттуда извлекут. Если бы я обратила на это внимание, то была бы предупреждена.
Сама не знаю, что я тогда сделала бы.
После университета мы с Келли почти не общались. Первое время кое какая информация о ней доходила до меня через общих друзей и бюллетени ассоциации выпускников. Я уехала подальше на запад, поскольку врачи рекомендовали папе сухой климат. Я получила диплом по социальному планированию и поступила на работу в городскую администрацию Орора сити. Так вышло, что папа слишком часто стал оставаться один, и я наняла ему сиделку, совершенно чужого человека. Мне хотелось жить своей жизнью. Можно подумать, такое бывает.
Из приходивших иногда рождественских открыток я узнала, что Келли с семьей живет в Европе, постоянно переезжая из одной страны в другую. Рон стал адвокатом, специалистом по международному праву и офицером высокого ранга; его работа имеет какое то отношение к разведке – возможно, он служит в ЦРУ. У них двое сыновей. Во всех письмах, даже самых коротких, Келли неизменно упоминала о том, что ни дня нигде не проработала, что, когда Рон бывает в отъезде, она целыми днями просиживает дома и общается только с детьми, что она начинает забывать все иностранные языки, кроме языка той страны, где живет в данный момент. Мне казалось, даже английским она пользуется неуверенно, как то по детски, хотя по нескольким строчкам, которые она мне присылала, понять что то наверняка было трудно.
В прошлом году я получила рождественское поздравление на официальном бланке, распечатанное на бледно зеленой бумаге, с венками вдоль полей, составленное, по всей видимости, Роном. Текст оказался настолько выразительным, интересным и изящным, что я была потрясена. Успокоившись, я подумала – с неприязнью, но и с долей облегчения, и эти чувства могли бы стать подсказкой, отдай я себе в них отчет, – что Келли все еще пишет письма за Рона.
Сама не знаю почему, я сохранила это письмо, хотя, насколько помню, не ответила на него. Когда Келли позвонила, я нашла его и перечитала. В письме рассказывалось о поездке всей семьей в Альпы. Описание напоминало выдержки из туристического буклета, но автор явно знал, о чем пишет, и образы возникали яркие. Перечислялись разнообразные занятия и увлечения мальчиков, и затем автор отмечал, что «без Келли, разумеется, они бы не смогли всем этим заниматься». Упоминалось также, что в последнее время Келли болеет и сильно устает. «Сырые и хмурые зимы Северной Европы влияют на нее неблаготворно. Мы очень надеемся, что по возвращении домой она вновь расцветет».
Я не нашла в этом искусном, велеречивом бледно зеленом письме ничего существенного. Как же я ошиблась…
В доме у Келли было очень чисто, опрятно и душно. Она провела меня через короткий коридор, увешанный темными фотографиями неизвестных мне людей, в гостиную. Огонь потрескивал в камине, выложенном изнутри голым кирпичом, и на мраморных разводах облицовки не было заметно ни пятнышка золы. Тяжелые шторы густого красно коричневого цвета свисали до самого пола, все лампы были включены; стояла страшная духота.
В удивлении и замешательстве я остановилась у входа под аркой. Келли этого не заметила. Я видела, как она кутается в свою белую меховую накидку, будто мерзнет.
– Мы переехали сюда совсем недавно, – бросила она через плечо. Это прозвучало, как извинение, но я не могла понять, за что она извиняется.
– А здесь мило, – отозвалась я и прошла в комнату. Казалось, что за окнами зимняя ночь.
Келли приглашающим жестом указала на кресло качалку:
– Будь как дома.
Я села. Несмотря на то что кресло стояло на другом конце комнаты, уже через несколько секунд та сторона моего тела, что была обращена к камину, нагрелась до невозможности и я начала потеть. Келли приволокла себе пуфик, поставила его почти что в самый камин и устроилась сверху, обхватив руками колени.
Тишина, в которой слышалось только ее тяжелое дыхание да потрескивание дров в камине, вызывала ощущение неловкости.
– Сколько времени вы уже здесь живете? – спросила я, просто чтобы что то спросить.
– Пару месяцев. С первого апреля.
Ага. Значит, она в курсе, что на дворе лето.
– И надолго вы собираетесь остаться?
Я понимала, что это становится похоже на допрос, но отчаянно пыталась нащупать точку опоры. Со мной такое бывало и прежде, хотя никогда еще я так ясно не отдавала себе отчета в причинах собственного поведения. Меня трясло, и от жары кружилась голова. Мне казалось, что я уже давно плыву куда то далеко далеко.
Теперь я понимаю, насколько глупо было с моей стороны смотреть на Келли как на балласт. Она к тому времени стала уже настолько невесомой, что уже никого не обременила бы.
И вдруг – со мной часто такое случалось, стоило мне оказаться во власти какого нибудь сильного чувства: страха, радости, отчаяния – я ощутила тяжесть отцовского тела у себя на руках и прикосновение тонких словно паутинка волос, щекочущих губы. Я закрыла глаза от боли и прижала руки к груди, будто пытаясь удержать драгоценную ношу.
– Что с тобой, Бренда? – спросила Келли голосом, почти полностью лишенным выражения, и я, сама не понимая, что делаю, закрыла руками глаза.
– Ты мне кое кого напомнила, – призналась я. Это было удивительно. Почему? И что бы это значило? Пытаясь успокоить себя, как аутичный ребенок, я яростно раскачивалась в громоздком кресле. С усилием заставив себя стиснуть руками жесткие подлокотники, я остановила кресло. – Еще одного человека, который меня покинул.
Она не переспросила, что я хочу этим сказать. Не стала спорить с моим пониманием наших отношений. Она просто вопросительно вскинула голову таким знакомым движением, что у меня перехватило дыхание, а ведь я и не подозревала, что еще помню хоть что то из ее привычек.
Она рассеянно сняла с бежевого ковра, который казался безупречно чистым, две вылезшие ворсинки, переложила их в другую руку и зажала в кулак. И только тут я заметила, что ее ногти покрыты розовым перламутровым лаком. Ее розовато лиловые чулки были матовыми и плотными, гораздо плотнее нейлоновых. Элегантные туфли на высоких каблуках оторочены мехом. Мне хотелось подсесть к ней, чтобы мы могли обняться и согреть друг друга. Я потела изо всех сил.
Думаю, еще немного, и я рассказала бы ей об отце. Рассказала бы о таких вещах, которые еще не сформулировала даже для себя. Меня до сих пор мучает мысль о том, что, начни я тогда говорить, все могло бы сложиться иначе. И от этой мысли у меня стынет кровь.
Но я так ничего и не сказала, потому что пришли сыновья Келли. Я вздрогнула, услышав, как хлопнула раздвижная дверь, как засмеялись и заспорили друг с другом детские голоса. Их веселость казалась здесь неуместной.
Папа умер, когда меня не было дома. Он не хотел, чтобы я уходила, хотя ни за что не попросил бы меня остаться. Он недолюбливал моих мужчин – всех мужчин, с которыми я встречалась. Когда я вернулась домой – раньше, чем предполагала, и все же слишком поздно, в полной решимости больше не видеться с тем человеком, – то нашла отца на полу. Он был мертв. Если бы я не ушла в тот вечер, то могла бы его спасти или, по крайней мере, он умер бы у меня на руках. Я была у него в долгу. Ведь он подарил мне жизнь.
Пытаясь собрать разбежавшиеся мысли, я сосредоточилась на Келли, с которой произошло волшебное превращение. Позже я неоднократно наблюдала подобные метаморфозы и каждый раз изумлялась, а уж в первый раз это и вовсе показалось мне то ли чудом, то ли происками дьявола.
Она вдруг выросла, как надувная кукла. Щеки ее зарумянились. Плечи поднялись, и спина распрямилась. К тому времени, как мальчики нашли нас и вбежали в гостиную, полные сил, завывая, как автомобильные сирены, и впуская следом за собой свежий воздух, она уже протягивала к ним руки и вся лучилась радостью. Белая меховая накидка соскользнула с плеч Келли и упала прямо на каминную приступку у нее за спиной, так что я даже подумала, как бы не случилось пожара.
В тот день я просидела у Келли довольно долго, хотя и не собиралась. Когда она рекомендовала меня детям как «старую университетскую подругу», Джошуа, тот, что помоложе, взглянул на меня с благоговением и спросил:
– А папу вы тоже знаете?
Я ответила, что знаю или, по крайней мере, знала. Он кивнул. Это был очень серьезный ребенок.
Обедали мы на свежем воздухе, в патио. Я смотрела, как дети балуются с разбрызгивателем и балансируют на батуте, растянутом во дворе; смотрела, как Келли подставляет свое тело солнцу, подобно хамелеону. Она оказалась суетливой хозяйкой. Порхала между нами и очень беспокоилась, не нужно ли чего мне или мальчикам. Все время спрашивала, достаточно ли сладок лимонад и не слишком ли много майонеза в сандвичах. Если кто нибудь из нас переставал жевать, она явно расстраивалась. Сама при этом ничего не ела, будто ей это было не положено. Она не отбивалась от насекомых, не обмахивалась газетой и не жаловалась на жару. Со мной почти не разговаривала; с детьми была нетерпелива. Она смотрела, как мы едим и играем, и лицо ее выражало тревогу, как будто она не была уверена, что все правильно понимает.
Я чувствовала себя неловко, поскольку не привыкла долго сидеть на одном месте безо всякого занятия – без телевизора, газеты или вязания. В конце концов я встала и пошла играть с мальчиками. Я забросила куда то новую желтую летающую тарелку, посрамила Клэя в прыжках на батуте, окатила Джошуа водой из разбрызгивателя. Я вела себя неуклюже, и детям это не понравилось: своим вторжением я нарушила привычный ритм их игры.
– Хватит! – закричал Джош, когда в него ударила струя воды, а Клэй просто соскочил с батута и величественно удалился, как только заметил, что я встала рядом.
Я принялась бесцельно бродить по двору. Алые и рыжеватые розы взбирались по ограде; я потрогала их лепестки и шипы, склонилась, чтобы вдохнуть аромат.
– Рону нравятся розы, – послышался голос Келли у меня за спиной. От неожиданности я подскочила на месте: я и не заметила, что она подошла так близко. – Поэтому мы и посадили эти кусты. Вообще то они очень капризные. Я еще толком не научилась за ними ухаживать. Но Рон покупает мне специальные книги.
– Какая красота, – восхитилась я.
– И масса труда. А сам он ничего не делает. Все висит на мне.
У меня под боком, словно из под земли, вырос Клэй. В руках он держал семейную фотографию в застекленной рамке – такую большую, что ребенку приходилось держать ее двумя руками.
– Клэй! – грозно воскликнула Келли. Голос ее прозвучал неожиданно резко. – Осторожно, не урони!
– Я отнесу ее на место, – мягко сказал мальчик, пытаясь успокоить мать. Потом обернулся ко мне и сообщил очень серьезным тоном: – Смотрите, вот мой папа.
Не знаю, что я должна была сказать, какой реакции он от меня ждал. Я посмотрела на Клэя, на его брата, стоящего на другом конце двора, на фотографию. Она была сделана несколько лет назад: мальчики были заметно моложе. Келли была бледна и очень мила; она прижималась к мужнину плечу, хотя фотограф наверняка просил ее держаться прямо. Мужчина в форме, стоящий в центре семейной группы, был выше, румяней и намного представительней, чем тот Рон, которого я знала.
– Ты очень похож на него, – нашлась я наконец. – Вы оба на него похожи.
Мальчик нахмурился, удовлетворенно кивнул и потащил портрет обратно в дом.
Я сидела на детских качелях и наблюдала за серой пичугой, пристроившейся на яблоневой ветке. В это время года, между цветением и созреванием плодов, еще трудно сказать, каким будет урожай. Я праздно размышляла о том, готовит ли Келли яблочное пюре и любят ли Рон и мальчики яблочный пирог.
– Мой папа повесил эти качели для нас! – сердито прокричал Джошуа, плескавшийся в бассейне.
Я взяла кувшин с лимонадом и пошла в дом, чтобы добавить в напиток немного льда, хотя никто и не просил меня об этом.
Оказавшись одна у Келли на кухне, я ощутила то чувство близости, которого мне так недоставало. Наверное, она проводила здесь много времени, готовила еду, и все же во всем помещении не было ничего, что свидетельствовало бы о характере и привычках хозяйки. Я огляделась вокруг.
Картинки на стене над микроволновкой самые банальные: квадратного формата репродукции, изображающие овощи – помидоры, морковь и початок кукурузы, все очень мило. На посудомоечной машине – подставка для специй, на ней – две красно белые жестянки и две ничем не примечательные стеклянные бутылочки: корица, чесночный порошок, соль и перец. Ничего особенного. Ни тарелки, отмокающей в раковине. Ни куска мяса на стойке, размороженного к ужину.
Я поймала себя на мысли, что, если заглянуть во все шкафы, во все ящики и вглубь холодильника, я непременно найду что нибудь особенное, но я ни за что не смогла бы решиться на такой циничный обыск. Теперь то я понимаю, что все равно ничего не нашла бы. Ни припрятанных ею любимых чипсов. Ни посуды, имеющей какое то особое значение. Ни фирменных рецептов. Возможно, в морозильнике я обнаружила бы эскимо для Клэя и Джоша и, конечно же, упаковку из шести бутылок пива «Coors Lite» на верхней полке холодильника – для Рона. Но как бы внимательно я ни искала и как бы ни задумывалась над каждой находкой, я не нашла бы ничего, относящегося к самой Келли, – только то, что она запасла для других.
Я поставила кувшин на стойку, встала посреди кухни, опустив руки по швам и закрыв глаза. Задержала дыхание. Я чувствовала себя запертой в плавучем ящике. Я слышала визг и крики детей на улице, гудение газонокосилки вдалеке, поблизости тиканье часов – но все эти звуки были как бы вне меня, они меня не касались. На меня наплывали многочисленные кухонные запахи, запахи уюта – кофе, корица, чеснок, – но меня никогда не угощали на этой кухне.
Я открыла глаза. Голова кружилась. Оказалось, что, сама того не замечая, я повернулась и теперь стояла лицом к небольшой комнатке, отделенной от кухни перегородкой. Скорее всего, это была кладовка или буфетная. Я заглянула за цветную перегородку из оргстекла, и у меня перехватило дыхание.
Это было святилище. Все три стены, на треть от пола обшитые деревом, до самого потолка были увешаны фотографиями Рона, Клэя и Джошуа. Черно белые фотографии в белых рамках контрастировали с пестрыми обоями, которыми была оклеена остальная часть кухни. Здесь висели и одиночные, и групповые снимки: Рон в военной форме, с мужественным и глубокомысленным видом; Клэй, делающий сальто на батуте; Джошуа в форме скаута; все трое в картинной позе, Рон в центре, и каждый из мальчиков положил руку отцу на плечо; дети возле рождественской елки. Всего сорок три фотографии, я посчитала.
Я не могла заставить себя войти в альков. Думаю, я боялась услышать голоса. И на всех этих стенах не было ни одного свидетельства существования Келли.
Позже мне в голову пришла странная и мрачноватая мысль: если бы какому нибудь детективу понадобилось узнать что нибудь важное о Келли, все его усилия пропали бы даром. А жрецу вуду не удалось бы даже соорудить приличную куклу. От Келли почти ничего не осталось. Пара особенностей – не больше. Еще немного, и можно будет вообще отказать ей в наличии души.
Тем летом и осенью я частенько бывала у Келли. Сперва я обедала у нее по субботам, каждый раз это был пикник в патио, и мальчики тоже участвовали. Мы ели сандвичи и чипсы, запивая их лимонадом. Она не позволяла мне ничего приносить с собой и очень обижалась, если я пыталась настаивать.
– Келли, почему бы нам с тобой не пообедать где нибудь вдвоем? Найми для мальчиков няню или отведи их в бассейн, придумай что нибудь.
– В бассейне опасно. Я видела детей, которые туда ходят: они мне не понравились.
По моему, мы с Келли ни разу не оставались наедине. Ее сыновья всегда находились рядом, в той же комнате, или там, где все равно могли нас слышать, или же вбегали в самый неподходящий момент с очередной просьбой. Я тихо злилась. Эти мальчики мне вообще не слишком нравились: они вели себя нагло и грубо – по отношению ко мне и особенно к собственной матери. К тому же, на мой взгляд, они были уж больно жизнерадостны.
– Редкая мать проводит со своими детьми столько времени, как ты, – похвалила я ее как то раз, конечно же кривя душой.
Мне хотелось ее понять, хотелось хоть как то вызвать ее на разговор.
– Мы всегда проводили много времени вместе, – ответила Келли, хотя голос ее звучал немного нерешительно. – Я их обоих кормила грудью почти до двух лет. Джош до сих пор иногда пытается ухватить меня за грудь. В шутку, конечно.
От таких откровений я немного растерялась, но продолжала:
– По моему, их общество тебя полностью удовлетворяет.
На самом деле мне просто хотелось выяснить, так ли это. Она пожала плечами и усмехнулась:
– Наверное, я унаследовала отцовское отношение к детям. Все будет отлично, если тебе удастся воспитать их, выучить и вообще сделать такими, какими ты сам хочешь их видеть. В противном случае дети – только досадная помеха. – Она снова усмехнулась, поежилась, обхватила себя руками за плечи, провела тыльной стороной ладони по глазам. – Но ведь для того, чтобы быть хорошей матерью, не обязательно любить своих детей? Как ты думаешь?
Рона я не видела довольно долго. Каждый раз, как я приходила, он был на работе, и как поздно я ни засиживалась бы, он возвращался позднее.
– Пойдем посмотрим этот фильм. Я уже давно собиралась, а его на днях снимут с проката. Я не хочу идти одна.
– Нет, не могу. Мои мальчики хотят посмотреть один фильм, из этих модных, про кунфу. Я обещала сводить их в эти выходные.
Розы в саду у Келли отцвели, затем настал черед бархатцев и хризантем. Яблок уродилось много. Крошечные плоды теснились на южной стороне яблони: как объяснила мне Келли, на северной стороне все бутоны померзли еще ранней весной. Она очень переживала по этому поводу; когда она рассказывала об этом, глаза ее наполнялись слезами. Каникулы у мальчиков закончились.
– Что ж, теперь у тебя полно времени. Сходим как нибудь с утра на той неделе в художественную галерею? Думаю, я смогу выкроить пару часиков.
– Что ты, Бренда, у меня тут работы непочатый край. Нет, в самом деле. Нужно провести осеннюю уборку. И с комнатой Клэя пора что то делать. У него там на стенах обои наклеены в десять слоев! Я прежде всего должна заботиться о Роне и детях. Но ты все равно приходи, когда захочешь. Обедом я тебя всегда накормлю.
Однажды в холодную среду в конце сентября у меня была назначена встреча неподалеку от Келли, и в офис нужно было вернуться только на совещание, то есть к двум часам. Поддавшись внезапному порыву, я свернула в боковую улочку по направлению к ее дому.
Я никогда прежде не бывала у Келли по будням. Я никогда не сваливалась ей на голову без предупреждения. Мне всегда нужно время, чтобы настроиться. Я прекрасно отдавала себе отчет в том, что в дружеском общении люди ведут себя совсем не так, как при внезапном столкновении с внешним миром, даже если проявлением внешнего мира оказывается такая незначительная и нелепая его часть, как моя персона. Сердце беспокойно трепыхалось у меня в груди. Меня бросало то в жар, то в холод, хотя солнце еще грело и небо было ясным. Старые кварталы, мимо которых я проезжала – дома, деревья, ограды, – обрели особую контрастность, какую осеннее освещение часто придает городским пейзажам. Словно каждый кирпич обведен по контуру, а каждый цветок и лист – творение ювелира.
Я припарковалась возле ее дома, на другой стороне улицы. Я постаралась отворить и прикрыть калитку как можно тише. Немного постояла на крыльце, прислушиваясь к «музыке ветра», глядя на радужные отсветы бумажного осеннего листа с неровными краями, который Джош смастерил в школе и подвесил к окну. Все цветы Келли унесла на зиму в дом, и на крыльце было непривычно пусто. В конце концов я надавила на кнопку звонка и стала ждать. За спиной у меня проехало несколько машин. Я позвонила снова и прислушалась к звукам внутри дома. Там было тихо.
Я толкнула дверь, и та легко подалась. Быстро вошла и захлопнула дверь за собой, чтобы в дом не проник свет и не налетела пыль. Прошла через прихожую, и только на пороге кухни позвала Келли.
– Я здесь, Бренда, – отозвалась она, таким тоном, будто ждала меня.
Удивленная, на секунду я замерла на месте: неужели я предупредила Келли о своем приходе и забыла об этом или, быть может, мы давно договорились увидеться сегодня, а я не записала встречу в ежедневник?
– Где? – переспросила я.
– Да здесь.
Я нашла ее в спальне. Она лежала в постели, плотно укутавшись в одеяло; на шее у нее был шарф, на голове – вязаная шапка; руки в перчатках прижимали край одеяла к самому подбородку.
Вокруг шеи, под шарфом, виднелся воротничок белой меховой накидки. Зубы у нее стучали, а бледное лицо отливало зеленью. Я замерла на пороге и уставилась на нее. Луч света, пробивавшийся сквозь занавешенное окно, был по зимнему холоден.
– Келли, что с тобой стряслось? Ты больна? Следовало задать ей этот вопрос несколько месяцев назад, но теперь он сорвался у меня сам собой.
– Мне холодно, – слабо сказала она. – У меня… кажется… совсем нет сил.
– Позвать кого нибудь?
– Не надо, все в порядке. Если я лежу весь день, то обычно к приходу мальчиков это проходит.
– И часто это бывает?
– Не знаю. По моему, где то через день.
Я прошла в комнату и остановилась возле кровати. Мне не хотелось к ней прикасаться. Теперь то я знаю, что Келли не могла меня заразить, что в такой безопасности, как с нею вдвоем, я в этом доме не бывала больше никогда. Но в то утро я знала только то, что мне страшно, что моя подруга в беде и что меня распирает сильнейшее и все возрастающее любопытство.
– А где Рон? – спросила я. – Он еще в отъезде? Он вообще знает, что с тобой происходит?
– Он вернулся вчера поздно вечером, – ответила Келли. К сожалению, я не могла оценить всей важности этого ответа.
– Что мне делать? Позвонить ему на работу? Вызвать врача?
– Нет.
С тяжелым вздохом, ценой нечеловеческого усилия она свесила ноги с кровати и села. При виде этого у меня самой закружилась голова. Я оперлась рукой о стену и потрясла головой, чтобы прийти в себя. Келли встала.
– Лучше отведи меня куда нибудь, – вдруг попросила она. – Я хочу есть. Давай пообедаем.
Безо всякой помощи с моей стороны она вышла из дому, перешла улицу и села в машину. Она оказалась на солнечной стороне, так что ей должно было быть тепло.
Я слегка поежилась и решила, что в воздухе определенно чувствуется осенний холодок.
– Куда поедем? – поинтересовалась я.
– В какой нибудь фаст фуд.
Что мне всегда нравилось в Денвере, как с личной, так и с профессиональной точки зрения, так это его многогранность. И вот одно из ее проявлений: поблизости от тихих жилых кварталов, таких как тот, где стоял дом Келли, всегда есть большие и многолюдные торговые зоны. В пяти минутах езды находилось с полдесятка бистро. Келли было все равно, куда пойти, поэтому я выбрала направление на авось и остановилась возле того фаст фуда, где было припарковано меньше всего машин. Келли не терпелось войти внутрь.
Там оказалось очень светло, тепло и шумно. Я заметила, что Келли плотно кутается в меховую накидку, а люди смотрят на нее и снова отворачиваются. Она пошла искать место как можно дальше от окон и дверей, и я сделала заказ за нас обеих, не зная, чего она хочет, наудачу. Была большая очередь. Когда я наконец подошла к столику, то обнаружила, что Келли с каким то болезненным выражением смотрит на женщину средних лет в аляповатой униформе, вытиравшую столы и подметавшую пол.
– Я поговорила с ней, – прошептала Келли, когда я ставила на стол тяжелый поднос. – У нее магистерская степень.
– В какой области? – поинтересовалась я, чтобы поддержать разговор. Я чувствовала, что надо ее как то отвлечь, хотя и не понимала, что ее беспокоит. – Вот твой коктейль. Надеюсь, ты пьешь шоколадный? Клубничный закончился.
Поскольку она сразу не ответила, я пригляделась к ней повнимательней. Выражение ужаса у нее на лице заставило меня содрогнуться. Глаза у нее выкатились и налились кровью. Воздух с шумом вырывался у нее из груди. Ее руки, обтянутые перчатками, лихорадочно скребли столешницу, словно пытаясь нащупать опору. Она хрипло прошептала:
– Я могу стать такой же через пару лет. Работать в забегаловке за ничтожные гроши. Чтоб иметь хоть какое то занятие. И никого рядом. Я могу стать такой же.
– Что за чушь?! – воскликнула я. – У тебя жизнь гораздо полнее, чем у этой женщины.
И вдруг Келли закричала:
– Да что ты знаешь?! Откуда тебе знать?! Я разочаровала всех! Слышишь – всех! И учителей, и университетских преподавателей. Ведь они считали меня очень способной! А мой отец? Я обманула его надежды! Ты даже не представляешь, каково это!
И тут, к моему ужасу, она вскочила на ноги и, шатаясь, выбежала за дверь. В первый момент мне даже показалось, что она просто исчезла, будто растаяла в воздухе, таком же бесплотном, как она сама. Сказав себе, что это безумие, я кинулась ее догонять.
Толпа желающих пообедать сомкнулась за Келли сплошной стеной. Я прорвалась сквозь нее, кинулась в дверь, которая, подобно раме, заключала в себе картину оживленной улицы, как плохую фотографию, блеклую и совершенно мне чуждую, – до тех пор, пока я сама не стала ее частью. Я огляделась вокруг. Келли лежала без чувств на горячем тротуаре. Колени ее были подняты, голова на асфальте, темные прямые волосы упали на лицо, поднятый ворот накидки прикрывал уши. Возле нее хлопотали две женщины в шортах и топиках на бретелях. Я поспешила туда, будто для того, чтобы спасти Келли от них, хотя, конечно, она к тому времени в защите уже не нуждалась.
Рона я встретила в больнице. Уже на носилках, высоким бесцветным голосом, сливавшимся со звуком сирены, Келли объяснила мне, как с ним связаться. Мне не хотелось этого делать; не хотелось, чтобы он был здесь. К тому моменту, как я прорвалась наконец через все инстанции и бюрократические синапсы, предусмотренные организацией, в которой он работал, и услышала на другом конце провода его голос, поприветствовавший меня официальным тоном, я была в бешенстве. Но я ничего не пропустила: Келли все еще находилась в отделении реанимации. Судя по голосу, Рон не слишком то встревожился, и я убедила себя, что все дело в выдержке. Он сказал, что приедет через пятнадцать минут, и приехал.
Когда он вошел, Келли только что отвезли на осмотр. Я стояла у стойки в полной растерянности и ждала; за занавеску меня вместе с ней не пустили, а она была слишком слаба, чтобы меня позвать. Когда мимо меня прошел высокий блондин в форме, я ничего не сказала. Никто ничего не сказал. Вряд ли Келли звала его или разрешила, чтобы его впустили. Вряд ли она даже узнала его. Но это не имело значения. Он был ее мужем. Она была его частью. Он имел право.
Мы с отцом были так же неразрывно связаны. Если бы я претендовала на право быть частью его, радовалась бы этому и ценила – все было бы иначе. Вместо этого я боролась за право быть взрослой, жить своей жизнью. Поэтому я его потеряла. «Потеряла нас обоих», – подумала я, ведь без него – кто я такая?
Я почувствовала приближение Рона еще до того, как открыла глаза и увидела его.
– Келли без сознания, – сообщил он. – И по прежнему неясно, что случилось. Ты, кстати, тоже выглядишь неважно. Присядь ка лучше.
Я не дала ему тогда прикоснуться к себе и первая направилась к паре оранжевых стульев из пластика, привинченных к металлической штанге у стены. В полном молчании мы сидели рядом, стулья не двигались, и я не пыталась повернуться к нему лицом. Он был приветлив и серьезен, как того требовал случай. Он взял меня за руку и сжал ее в своих ладонях.
– Бренда, – начал он, и в его устах мое имя прозвучало с таким значением, какого я сама никогда ему не придавала, и – вопреки мне самой, вопреки обстоятельствам, вопреки тому, что сама я считала своим окончательным мнением, – во мне шевельнулась благодарность. – Я так рад увидеть тебя вновь спустя столько лет. Жаль, что наша встреча произошла при таких обстоятельствах. В последние несколько месяцев Келли очень много о тебе говорила.
Я кивнула, не зная, что на это сказать.
– Как это произошло? – спросил Рон.
Он отпустил мою руку, и мне стало холодно. Засунув руки в карманы, я принялась рассказывать:
– Она упала в обморок.
И чем дальше я рассказывала, тем больше злилась и тем ближе становилась к опустошающей, бессильной истерике, которой я так боялась. Теперь то я знаю: в опустошении нет ничего страшного. Келли так и не поняла этого до конца. Какая то часть ее сознания так и не прекратила сопротивления. Зато я уже не сопротивляюсь.
– Как это? Расскажи мне, что случилось. Мне нужны подробности.
Чтобы разобраться во всем, он взял командование на себя. В мозгу вспыхнула мысль, что подчиняться нельзя, но с того момента, как он вошел, я чувствовала себя измотанной.
– Я хотела заскочить к ней ненадолго. У меня были дела неподалеку. Она лежала больная. Попросила сводить ее куда нибудь пообедать. Вот мы и…
– Пообедать? – Его светлые брови приподнялись, потом неодобрительно нахмурились. – Она хотела пообедать в городе? С тобой?
Я с трудом сдержала негодование:
– А почему бы нет?
– Просто… это не похоже на нее. Продолжай.
Я рассказала ему все, что знала. Казалось, разговор наш длился бесконечно, хотя рассказывать вроде бы было почти нечего. Я спотыкалась на каждом слове. Надолго замолкала. Рон внимательно слушал. В какой то момент он дружески положил руку мне на плечо, а я слишком устала и растерялась, чтобы стряхнуть ее. Когда я закончила, он кивнул, и тут кто то вышел оттуда, из за занавески, где горел яркий свет, и я снова осталась одна, чувствуя, что рассказала не все.
Из больницы Келли не вернулась. Она умерла, не приходя в сознание. Позже я часто думала о том, что она сказала бы мне, если бы очнулась, какой совет дала бы, о чем предупредила бы, как вынесла бы эту муку.
Я не присутствовала при ее смерти. Зато там был Рон. Он позвонил мне рано утром и сообщил. Он явно обессилел, говорил тихо и устало.
– Ой, Рон. – Вот и все, что я сказала, глупо, конечно. И замолчала в ожидании указаний.
– Не могла бы ты приехать, – попросил он. – Мальчикам придется нелегко.
Так я и осталась. Даже не вернулась к себе в квартиру за вещами; ничто из моего прежнего имущества не стоило подобных хлопот. У меня не было домашних животных, которых надо кормить, не было растений, которые надо поливать, никаких книг, одежды, мебели или фотографий, которые по прежнему что то для меня значили бы.
Келли вела хозяйство аккуратно. Все необходимое я нашла сразу. Распорядок дня у мальчиков был простой, хотя и очень напряженный. Имена и телефоны родителей их друзей, вожатых скаутов, преподавателей фортепиано я обнаружила на ламинированном листе бумаги, приколотом к кухонной доске для записей. В спальне, в той части платяного шкафа, которая принадлежала Келли, я нашла одежду разных размеров; та, что побольше, купленная еще до того, как она похудела, прекрасно подошла мне.
В первую неделю я взяла на работе отгул. В последующие дни, если не забывала, то звонила и говорила, что больна; в последнее время вообще перестала звонить, а они, разумеется, понятия не имеют, куда я делась.
Рон редко бывает дома. У него очень важная и секретная работа; не знаю точно, чем он занимается, но я очень горжусь, что помогаю ему.
И все же первую неделю он провел дома, так что мы немного привыкли друг к другу. Я сказала ему:
– Ты совсем не такой, как тот парень, с которым я была знакома в университете.
Мы беседовали в полутемной гостиной. Говорили о Келли. И оба плакали.
Он сидел возле меня на кушетке. Я заметила, что он кивнул и слабо улыбнулся.
– Келли часто говорила, что я оправдал ее самые несбыточные надежды, – подтвердил он. – А она всех разочаровала.
Я ощутила прилив раздражения против Келли. Ведь она умерла.
– У нее был выбор, – сказала я. – Никто ее ни к чему не принуждал. Она могла бы жить по другому, если бы захотела.
– Не будь так уверена, – отрезал Рон.
Его тон меня удивил и обидел. Я взглянула на него и сквозь сумерки увидела, как он наклонился вперед, чтобы поставить стакан на кофейный столик. Он забрал у меня из рук пустой бокал, отставил его тоже и быстро склонил лицо к моей шее.
Я почувствовала легкую боль – потом осталось жжение и крошечная ранка. Закончив, он выпрямился, вытер рот носовым платком, торчавшим из нагрудного кармана, и ушел наверх спать. В ту ночь я долго просидела без сна, взволнованная, потрясенная, напуганная. Я больше не одна. Больше не нужно принимать решения, не нужно защищаться от внешнего мира. Той ночью, когда все произошло впервые, мне не было ни холодно, ни тяжело. Потом пришла болезнь, но с нею и радость.
Рон говорит, что любит меня. Он говорит, что я очень нужна ему и мальчикам, что они без меня пропали бы. Мне нравится это слышать. И я понимаю, что он имеет в виду.
 

Дьявольские трезвучие

Информация о материале

Категория: Рассказы

Ураган в Оркни явился причиной тому, что концерт, приуроченный к празднику св. Магнуса, пришлось отложить. Ветер был настолько сильным, что стекло из маленького круглого окна собора вылетело наружу. Менее известное выступление трио «Драйздейл» началось позже назначенного времени в связи с тем, что пароход, на котором участники трио должны были прибыть, задержался на коротком, но опасном участке пути между Керкуоллом и островом. Однако само выступление имело успех. Слушатели были вознаграждены за все трудности, которые им пришлось преодолеть на пути к острову, – и даже в тот момент, когда завывание ветра прозвучало в совершенно другой, нежели сама мелодия, тональности.
Это произошло в середине «Вариаций на тему Кэлума из Клачена», которые Роберт Драйздейл написал специально для своего трио. Сам он играл на скрипке, его жена Дейрдре – на ирландской арфе, а их дочь Фиона – на флейте. Несмотря на то, что это завывание прозвучало резким диссонансом к основной теме, оно казалось частью музыкальной композиции, ее кульминацией. Слушатели были подготовлены к ней всем развитием темы, и от этого у них мурашки поползли по коже.
На следующий день после заключительного концерта пароход, отплывающий на большую землю, задержался на четыре часа – опять таки из за сильного шторма вдоль всего побережья Пентленд Ферта. Драйздейлы никогда раньше не страдали морской болезнью, но к тому времени, когда Роберт ступил с палубы на твердую землю, он испытывал головокружение от качки и от постоянной необходимости удерживать равновесие. В полумиле от пристани он свернул на обочину дороги.
– Нам придется поискать, где бы остановиться на ночь. Слишком поздно, и мы не успеем добраться до Питлохри к вечеру.
Через два дня им предстояло играть в Гекзаме, в Нортумберленде. Роберт вообще то планировал сделать привал на одном из гладких спусков Центральной Шотландии и на следующий день не спеша направиться к югу от Бордера.
Дейрдре достала карту и развернула ее на коленях.
– Как насчет Дорноха? – предложила она.
– Немного далековато. Мы могли бы добраться до Бонар Бриджа или… минутку. – Указательным пальцем Роберт ткнул в одно из названий, – Кёркшиэл! Всего в нескольких милях от главной дороги! Ничего более подходящего не может и быть.
– Почему?
– Кэлум из Клачена, вот почему! Он родом оттуда и в конце жизни туда вернулся.
– Я не думаю, что там есть хотя бы одно настоящее название, – подала реплику Фиона с заднего сиденья, – ведь он назвал себя «из Клачена» только потому, что его родной город был оставлен жителями во времена «огораживаний» и никогда не имел собственного имени…
Пока порывы ветра ударяли в бок «вольво», Роберт думал о той волне жестокости и насилия, которая некогда прокатилась по всему Хайлэнду. Это было в Средние века, когда алчные феодалы и их управляющие выселяли людей с земель для того, чтобы очистить территории под пастбища для своих овец. Одни бежали за границу, другие переселялись на пустынные побережья, совершенно чужие для них. Иные ударились в бродяжничество, как, например, Кэлум – странствующий скрипач, едва сводивший концы с концами.
Роберт бросил взгляд на жену:
– Ты должна чувствовать духовное родство с этим человеком. Твои предки достаточно много перенесли в свое время.
Дейрдре слегка усмехнулась при мысли о духовном родстве с этим музыкантом из Эрискея, который странствовал по свету, неся напев ирландской арфы от одной долины к другой, от одного туманного холма к другому, через земли и проливы, от острова к острову.
– И в конце концов он вернулся в родной дом, – произнес Роберт.
На пути их лежали две деревни – одна за другой, – там, где железнодорожные пути вплотную подходили к дороге, ведущей через Лэрг. Кёркшиэл была одной из них. Она была маленькой, но в ней, по крайней мере, имелась одна гостиница, отмеченная на карте. Стоило попытаться.
Роберт ехал по берегу неспокойной реки, следуя всем ее изгибам и поворотам. Те населенные пункты, мимо которых он проезжал, были отмечены треугольными знаками. В течение первого часа пути им попался только один фургон, гремящий по ухабам сельской дороги по направлению к месту парковки или в поисках поляны, затерявшейся среди деревьев в стороне от дороги.
Фиона начала что то напевать себе под нос. Роберт, обычно спокойный в пути, редко обращающий внимание на посторонние звуки, сначала не реагировал. Но пение становилось все более назойливым и постепенно начинало его раздражать…
– Какого дьявола ты воешь?
– Я не знаю. Это сейчас только пришло мне в голову. Фиона замолчала, но, когда они приближались к Кёркшиэлу, пожаловалась:
– Опять эта мелодия! Она звучит во мне все громче. В это время года на севере сумерки длятся чуть больше двух часов. Но, несмотря на то, что солнце облило вершины деревьев золотисто розовым светом, небо впереди было мрачным и не предвещало ничего хорошего. Буря уже отшумела, оставив после себя сырость и тишину.
Роберт обогнул крутую излучину реки, и дорога пошла под гору по направлению к маленькому поселению. В некоторых окнах горел свет.
Гостиница называлась «Отдых Крофтера». Одно из ее окон светилось ярче соседних. Роберт оставил женщин в машине и вошел в бар. Это была длинная, низкая комната с четырьмя табуретами, высокой стойкой напротив окна и двумя столами возле дальней стены. В алькове рядом с дверью туалета стоял автомат с фруктовой водой – от блеска на его гранях у посетителей начиналась головная боль.
Хозяин, без пиджака, в одной рубашке, стоял за стойкой, облокотившись на нее костлявыми локтями. Его слезящиеся глаза остановились на вошедшем без малейшего участия или приветствия. Его запястья были усыпаны красными прыщами. Седеющие волосы напоминали потемневшее серебро.
– Можно ли найти у вас приют для троих? – спросил Роберт. – Только на одну ночь?
– Для троих?
– Для меня, моей жены и отдельный номер для моей дочери.
– Э э… – Хозяин не выразил ни особого гостеприимства, ни враждебности, – А есть вы тоже будете?
– Если вы что нибудь сообразите, будет замечательно.
– У нас дел по горло. Освободимся только к завтрашнему вечеру.
– А что за дела? Какая нибудь вечеринка?
– Так, ежегодное мероприятие.
Когда Роберт вышел, чтобы помочь женщинам выбраться из машины, хозяин последовал за ним. Он, однако, даже не предложил Роберту помочь перенести два чемодана. Вместо этого он с непристойным любопытством уставился на музыкальные инструменты, лежащие на заднем сиденье фургона.
– А вы что, музыканты?
– Да, мы только что были на празднике святого Магнуса в Оркни. Довольно странно… Мы сыграли несколько вариаций на тему одного из ваших местных героев – Кэлума из Клачена.
– Подходящая музыка для завтрашней вечеринки.
– Что, простите?
– Ночь Кзлума, так мы называем ее. Раз в году. Только один раз. Нужна будет музыка. Правильная музыка.
– Боюсь, что завтра нас здесь уже не будет.
– Жаль, очень жаль… Тем более, вас к нам направили…
– Вот это вряд ли. Мы случайно увидели название вашего городка на карте…
– Будем считать, что вас сюда потянуло.
Хозяин проводил их по узкой лестнице на верхний этаж. Там располагались две спальни и ванная комната, выходящая на лестничную площадку. Потолки были низкими, комнаты – темными, через слуховое окно пробивался слабый свет. Но зато в комнатах царила безупречная чистота и пахло свежим постельным бельем. Когда они распаковали вещи, Дейрдре сердито сказала:
– Я думаю, нам придется уехать.
– Почему? Здесь довольно удобно. Вполне мило и тихо.
– Какое то ощущение, что за нами… следят, что ли. Роберт обнял ее одной рукой:
– Иди ко мне. Не надо нагонять страх.
Она отвернулась и принялась развешивать в узком шкафу платья.
Когда они спустились вниз, хозяин вышел из за стойки поприветствовать их.
– Чего нибудь выпить, сэр? – На сей раз это прозвучало так, как будто он был рад их приезду. – Меня зовут Хэмиш. Хэмиш Макрей.
– Драйздейл. Моя жена Дейрдре, наша дочь Фиона. Хэмиш кивнул, как будто выражая одобрение. Затем он подал им кружку пенистого пива и два стакана апельсинного лимонада, спросив при этом:
– Что будете есть – форель или бифштекс?
– Форель, – ответили Дейрдре и Фиона в один голос.
– Бифштекс, – сказал Роберт.
Они расположились в баре на табуретках и ждали, когда Хэмиш вернется с заказами. Когда он вышел к ним, он выглядел как будто слегка навеселе и с готовностью принялся играть роль гостеприимного хозяина.
– Стало быть, завтра вечером. А нас тут подвел один местный… Он готовился целый год. Но как то… э э… В общем, не смог. Сбежал в последнюю минуту.
– Чего то испугался?
– Да так, одной глупой байки. И некоторые из этих так называемых профессионалов оказались не лучше. Была у нас одна известная поп группа, об этом много говорилось… Они назывались «Сыновья Гэйла» или что то вроде этого. Играли всякую попсу и якобы народную музыку. Или, может, фолк рок, но не важно. Некоторым из местных это нравилось. Еще они танцевали ирландскую джигу – ну так они это называли! – тогда же, в Ночь Кэлума… Их скрипач крепко заложил за воротник той ночью. Он еще сказал, что приедет на следующий год, но не приехал. И это не единственный случай. Некоторые говорили, что приедут, а потом – с концами… А еще через некоторое время стали доходить слухи, что они – того… мертвые.
– Знаю я этих рок исполнителей, – проникся рассказом Роберт. – Наслушаются музыки, наколются наркотиками и что нибудь с собой сделают на радостях.
– Да, – произнес Хэмиш, но по его виду было понятно, что он не совсем согласен. – Очень может быть.
– Так этот праздник – что он собой представляет?
– Ночь Кэлума, я же сказал. Празднуется каждый год. Так, музыка, танцы…
– Какое странное совпадение, что мы здесь.
– О нет! Это не совпадение. Это было предопределено. То, что вы здесь…
– Я же сказал, что завтра вечером мы уже будем в пути. Мы ничего не можем поделать.
Хэмиш снисходительно улыбнулся с видом человека, знающего все наперед, и принялся обслуживать двух молодых посетителей, которые только что вошли и расположились напротив дальнего угла стойки. Черные, похожие на цыган, они разговаривали между собой, скалили зубы в улыбке и время от времени поглядывали на музыкантов. В основном, на Фиону с ее ярко рыжими волосами, еще более яркими, чем у матери.
Отвернувшись от них, Фиона сняла с пластмассовой тумбы возле пилона туристический справочник. Роберт наклонился и через ее плечо начал рассматривать мятые, поблекшие страницы. Ничего вдохновляющего в этом справочнике не было. Предлагалось несколько рекомендаций по рыболовству, пешая прогулка длиной в две мили, остатки доисторических каменных лабиринтов…
– И ни слова об их блудном сыне?
– Ни слова.
Хэмиш приподнял занавеску, пропуская пожилую женщину, несущую две большие тарелки, которые она поставила на один из столов. Когда они расположились вокруг стола, официантка вышла, затем снова вернулась с подносом, на котором стояли еще одна тарелка и салатница, полная овощей.
Фиона положила справочник обратно на тумбу.
– Вообще то можно было бы упомянуть имя Кэлума из Клачена. Хотя бы пару строк. Интересно, есть ли здесь, в вашей деревне, хоть какая нибудь табличка или памятный знак?
– Те, кто знает, – бросила официантка через левое плечо, склонившись над столом и собирая использованные столовые приборы в салатницу, – в этом не нуждаются.
– А те, кто не знает? – усмехнулась Фиона.
– Прекрасно без этого обходятся.
Хэмиш предупреждающе кашлянул, как будто прочищая горло, и официантка скрылась. Молодые посетители расправились с напитками и покинули гостиницу, мимоходом взглянув на Фиону. Хэмиш подошел и потянулся к тумбе, склонившись над Драйздейлами.
– Сегодня вечером… – начала было Дейрдре с набитым ртом.
– Поберегите себя для завтрашней ночи, – перебил ее Хэмиш, – вот увидите…
Роберт бросил нож на тарелку:
– Мистер Макрей, я сказал вам, нас не будет здесь уже утром. Мы действительно не можем ждать до завтрашнего вечера!
Ночь прошла неспокойно. Роберт чувствовал, что еще не привык к твердой почве под ногами. Ему казалось, что кровать качается, как будто он все еще находился на борту парохода. Дейрдре лежала тихо, не говоря ни слова. Но он знал, что она не спала всю ночь. Утром им предложили обильный завтрак.
– Проводите нас? – спросила Фиона.
Женщина ни слова не сказала, вместо этого она насмешливо цокнула языком.
Когда Роберт вернулся оплатить счет, Хэмиш Макрей что то напевал себе под нос. Он выразил сожаление по поводу того, что не знает, как пользоваться кредитной картой. Когда Роберт вытащил свою чековую книжку, Хэмиш пробормотал что то вроде «да, хорошо» и снова спросил:
– Но почему бы вам не подождать до завтрашнего утра? Я думаю, что в таком случае мы предоставили бы вам комнату без оплаты на две ночи.
– Но это просто смешно!
– Мы были бы вам очень признательны!
– Я сказал, что нам уже надо быть в пути. Прямо сейчас.
Хэмиш взял чековую книжку, но тут же отложил ее, как будто не принял сказанное всерьез. Он палец о палец не ударил, чтобы помочь Роберту и Дейрдре погрузить чемоданы в машину, но, встав в дверном проеме, наблюдал за их действиями со скептической ухмылкой.
Они расселись в машине на своих обычных местах, и Роберт автоматическим движением вставил ключ, как он делал тысячу раз до этого.
Никакой реакции. Двигатель не издал ни звука.
Машина не двинулась с места.
Роберт выругался и попытался еще раз. Наконец он вылез наружу и поднял капот. Масло, вода, горючее… Все было на месте. Через двадцать минут напряженного ожидания он вытащил мобильник и набрал номер службы дорожного сервиса. Телефон безмолствовал. Наверное, трубка была вне радиуса действия.
Роберт вернулся в гостиницу. Хэмиш все еще стоял в дверном проеме.
– Можно позвонить по вашему телефону?
Хэмиш посторонился и махнул рукой в сторону полки, укрепленной в узком алькове.
Бодрый голос спросил у Роберта номер страхового полиса и еще более бодро ответил, что помощь задержится вследствие большого расстояния, но все же кто нибудь постарается прибыть как можно быстрее.
Роберт бросился к машине. Ни за что на свете он не вернется в эту гостиницу с ее Хэмишем Макреем, гнусно насмехающимся над их затруднениями. Если они вынуждены как то заполнить это время, лучше пойти посмотреть на то место, где спит вечным сном Кэлум. В ста ярдах по склону холма стояла небольшая церковь, и оттуда они увидят, когда автосервис прибудет к гостинице.
– Поскольку делать все равно нечего, – сказал он, – пойдем посмотрим на этого типа, из за которого мы тут застряли.
Они спустились к церквушке с одним маленьким колоколом под самой крышей. Это, видимо, была одна из церквей эпохи Телфорда – ступенчатое сооружение, построенное в суровом, аскетическом стиле.
Во дворе церкви было несколько могил. На каждой из них перед памятником стояли свежие цветы и зеленела аккуратно подстриженная трава.
Роберт убедился в том, что отсюда видно машину, и слегка толкнул дверь церкви. Дверь со скрипом отворилась, и они вошли внутрь.
В церкви было прохладно, несмотря на теплое, солнечное утро. Стены из необтесанного белого камня дышали холодом. Вдоль стен стояли скамьи со строго вертикальными спинками. На доске были косо написаны названия гимнов, исполнявшихся в церкви на прошлой неделе.
Против северной стены находилось нечто похожее на маленький гроб с именем и датой смерти ребенка. У южной стены стояло массивное надгробие, сделанное из дерева, все в мелких трещинах и сучках.
Все трое рассматривали потускневшую роспись на крышке надгробия, которая представляла собой переплетение зеленых и красных полос в виде плюща, обвивающего колонну.
Сзади послышался пронзительный, скрипучий голос:
– Я полагаю, вы пришли сюда ради дешевых острых ощущений?
Священник был человеком маленького роста, с узкими плечами и узким лицом. Он сжал тонкие губы, будто готовился произнести горькую проповедь прямо здесь и сейчас.
– Наша машина сломалась, – пояснил Роберт, – и мы просто решили прогуляться, пока не подоспеет помощь.
– Знаете ли вы, кем был этот человек, похороненный здесь?
– Мы знаем его музыку и сами кое что исполняем. Вариации на одну из его мелодий для скрипки.
– Да простит вас Бог.
На желтоватом, болезненном лице священника отобразилась гримаса отвращения, пока он рассматривал этот странный деревянный саркофаг.
– Этому существу не следовало бы покоиться здесь. Если он вообще обрел покой. – Голос священника дрожал, дыхание участилось. – Как и его дьяволоподобный учитель. Его нельзя было хоронить в святом месте!
– Его учитель? – переспросила Фиона с удивлением.
– Этот дьявол Паганини. Бродяжничая, он пришел в Шотландию в тысяча восемьсот тридцатом году сеять раздор на нашей земле и отравлять своей музыкой умы слушателей.
– В музыке Паганини есть какая то пугающая сила, – согласился Роберт, – но сейчас она признана всеми.
– Многие служители зла признаны всеми. Большинство людей относится снисходительно к этим дьявольским оргиям.
– Но ведь Паганини был прощен в конце жизни. И тело его было перезахоронено в…
– Он был прощен своими последователями, такими же адептами зла, как и он сам. Но Кэлум из Клачена не может даже надеяться на прощение. Он жил ради музыки. Можно сказать, он жил только своей музыкой! Он пришел в невинную деревню из бесстыдного города, и его музыка имела такую власть над людьми, что они танцевали под нее до тех пор, пока не падали замертво. Говорят, что по крайней мере три женщины затанцевались досмерти. И он питался этим. Его музыка питалась их энергией и позволяла ему жить.
– Ладно, верю, – сардонически усмехнулся Роберт, – говорят, у вас в церкви будет какое то шоу в связи с Ночью Кэлума?
– Я не допущу богохульства в этом месте! – Священник устремил полный ужаса взгляд на деревянное надгробие. – Я не позволю им подходить так… так близко. Вам тоже лучше не приближаться, если вы хотите принять участие в этих безобразиях.
– С нами только что произошел курьезный случай, и мы ищем место, где бы остановиться на ночь, – сказал Роберт и подумал: «Наверное, нелегко служителю такого маленького и бедного прихода жить в постоянной конфронтации с местным населением».
– Но послушайте, – осмелился спросить он. – Если вы так осуждаете это ежегодное торжество, почему бы вам не изобличить его официально с кафедры?
– Я научился закрывать глаза и затыкать уши на все, что происходит этой ночью. – Голос священника звучал надрывно. – В остальные дни года они приходят в церковь со смирением. Но эта единственная ночь в году, одна единственная ночь, в честь… – Он осекся, прерывистое дыхание сотрясало его тело. – Нет, слово «честь» неуместно по отношению… – Тут священник простер дрожащую руку в сторону деревянного надгробия, но не коснулся его. – Этот ящик – вместилище зла, которое продолжает жить до сих пор, хотя должно было умереть вместе с телом.
– Вы действительно в это верите?
– И я прошу верить в то, что является правдой. – Служитель церкви, очевидно, пытался справиться с охватившим его волнением. – Так, стало быть, вы музыканты. И вы будете играть для него сегодня ночью?
– Конечно нет. Мы просто задержались, но через час другой…
– Вы позволили загнать себя в ловушку. Священник пошел обратно, но в дверях обернулся к ним:
– Я буду молиться за вас.
Его тон не внушал оптимизма.


* * *

Они поднялись по склону холма и неохотно вернулись в гостиницу, где пожилая официантка приготовила для них кофе с печеньем. В это время мистер Хэмиш протирал прилавок и прогуливался взад и вперед горделивой походкой, заодно разнашивая свои бальные туфли.
– Не нравится мне это как то. За что мы должны платить этим странным людям? – С этими словами Роберт осушил свою чашку кофе и снова пошел к телефону.
На этот раз ответ был менее обнадеживающим. В это утро произошло очень много происшествий на дорогах, и ближайшая к Кёркшиэлу мастерская вся погрязла в заботах, так как у них у самих сломался грузовик…
– И еще, – голос в трубке звучал предостерегающе, – один из работников выразил что то вроде категорического нежелания оказаться сегодня в Кёркшиэле. Завтра – другое дело, но сегодня… В общем, есть какие то причины, по которым люди не хотят туда ехать.
– Но это же смешно! Погода отличная, проблем нет. Не могли бы вы позвонить еще куда нибудь?
– Мы сделали все, что смогли. Но это место действительно очень странное. Уверяю вас, к завтрашнему дню мы все организуем как надо.
Когда Роберт вернулся, Фиона и Дейрдре взглянули на него, но ничего не спросили. На их лицах было такое же выражение, как на лице священника.
– Завтра! – в ярости воскликнул Роберт. – Завтра приедут и все починят! По какой то дурацкой причине – не сегодня!
– Ваша машина заведется утром, – пообещал Хэмиш и принялся наводить блеск на стаканы, стоящие перед ним в ряд. – Вам не надо ничего бояться. Так что, – он дохнул на стакан и протер его, – вам придется провести здесь еще одну ночь. Вы будете выступать на вечеринке. Так должно быть.
– Мне чертовски хочется свалить отсюда. Хоть пешком! Наверное, не так уж далеко…
– А знаешь что, папа, – произнесла Фиона очень тихо, – мне кажется, нас не выпустят.
– Что ты имеешь в виду? Кто нас остановит?
– В любом случае, – сказала Дейрдре, – не можем же мы уйти и оставить инструменты. Даже просто на прогулку…
– Ваша машина заведется утром, – повторил Хэмиш. Делать было нечего. Роберту пришлось смириться с тем, что им предстоит позавтракать и как то провести оставшийся вечер в этой гостинице. Но что дальше?
Ланч был прекрасным, но каждый кусок вставал у него поперек горла. Фиона и Дейрдре ели молча, однако, судя по виду, с удовольствием. Когда они заканчивали, Дейрдре сказала:
– Не можем же мы только сидеть и злиться. И спать после обеда как то не хочется.
– Я вообще не сомкну глаз, – печально произнес Роберт.
– Так почему бы нам тогда не принести инструменты и не порепетировать? Когда мы приедем в Гекзам, у нас не будет времени, так почему бы не воспользоваться шансом?
В подобном окружении и настроении Роберт не испытывал ни малейшего желания заниматься любимым делом. Но Дейрдре была права. Игра могла хоть как то отвлечь их, улучшить настроение.
Они принесли скрипку, арфу и флейту.
Все с той же раздражающе самодовольной улыбкой на лице Хэмиш Макрей распахнул дверь, ведущую в самый дальний угол гостиницы. Там они увидели комнату, которая казалась намного просторнее, чем все здание, что само по себе весьма озадачивало. Возле одной стены была небольшая сцена, на которой уже стояло три стула.
Дейрдре оказалась права. Через пятнадцать минут они забыли обо всем на свете, полностью погрузившись в детали и тонкости предстоящего концерта в Гекзаме. Правда, за одним исключением. По какому то негласному соглашению между ними «Вариации на тему Кэлума из Клачена» на этот раз не исполнялись.
Когда они закончили репетицию, Хэмиш уже приготовил кружку пива для Роберта и два стакана апельсинного лимонада для дам, что было весьма кстати после перенесенного стресса.
– Не хотите ли отдохнуть перед предстоящим праздником?
– Вы что, полагаете, что после всего этого сможете заставить нас участвовать в вашем мероприятии?!
– А как иначе вы собираетесь распорядиться оставшимся временем?
– Вы меня не заставите этого делать! Дейрдре наклонилась к его левому уху:
– Роберт, дорогой, сейчас уже слишком поздно. Мы больше никогда сюда не вернемся, но сейчас нам надо как то разделаться с этим.
Роберт начал готовиться рано вечером. Сначала народу было немного – так, несколько постоянных клиентов, забегающих сюда каждый день после работы на пару глотков пива. Но было странно то, что все они хранили молчание, как будто берегли для чего то силы, и время от времени поглядывали на дверь просторной комнаты. Местная молодежь выглядела так же, как и любая молодежь, околачивающаяся на дискотеках. Однако мужчины и женщины солидного возраста неуклюже вваливались в помещение с каким то остекленелым взглядом, словно находились в состоянии гипнотического транса.
Наконец Хэмиш Макрей открыл дверь, и трое музыкантов заняли свои места на сцене. На другом конце комнаты столы ломились от яств.
Роберт подал знак, и трио заиграло ирландскую джигу. Затем – стратспей, быстрый шотландский танец. Юная пара танцевала живо и весело. Пожилая леди начала тихонько хлопать в такт.
Вообще то не так уж и плохо все начиналось. Нанятый хор был распущен. Немного скучноватая местная вечеринка, ничего особенного… Поскорее отделаться, выспаться, а завтра утром пораньше встать и отправиться в Гекзам…
Однако, по мере того как они играли, темп стал ускоряться. Роберт чувствовал, что он играет в таком ритме, в каком ему никогда раньше не приходилось. Пальцы просто вышли из под контроля. Они сами бегали по смычку с дьявольской скоростью и зажимали струны, издающие неслыханные, никогда до этого не существовавшие звуки. Снова и снова в середине очередного вихревого проигрыша смычок ударял по струнам, производя грубые и какие то насмешливые звуки – проклятое трезвучие, которое в Средние века церковь запрещала исполнять, считая его творением дьявола. Какой то дух владел его рассудком и пальцами, летал между смычком и струнами, вызывая к жизни эти адские аккорды и сумасшедшие пассажи. Дейрдре аккомпанировала с неистовством, которое передавалось им всем. Нежная мелодия Фиониной флейты превратилась в жуткий визг.
Движения танцоров становились все более непристойными, а смех – все более громким. Старики, до сих пор сидевшие тихо, начали топать ногами – быстрее и быстрее, воодушевляя музыкантов.
Неожиданно на самой высокой ноте арфа замолчала. Дейрдре сидела, согнувшись в три погибели, тряся головой, и отказывалась продолжать.
Роберт и Фиона развивали каждый свою дьявольскую тему, перебивая друг друга, как джазовые музыканты, пока шум аплодисментов и рев толпы не вынудил их остановиться.
– Он вернулся, – сказал какой то старик в дальнем углу комнаты, – вернулся именно так, как обещал. Вернулся к жизни.
Роберт снова начал играть, но после двух быстрых шотландских танцев обнаружил, что остался на сцене один. Фиона уже не играла: она сбежала со сцены и упала в объятия одного из танцоров – того самого, чернявого, похожего на цыгана, парня… Они закружились в ритме танца и сделали три головокружительных оборота, пока Дейрдре не очнулась и не бросилась растаскивать их. Обняв Фиону, она взглянула на мужа.
– Роберт, ты должен остановиться.
Роберт знал, что вокруг него недовольно шептались, но решительно оборвал музыкальную фразу. Отложив скрипку и продемонстрировав аудитории, насколько мокрыми были его пальцы, он достал носовой платок и принялся вытирать их, направляясь к стойке бара.
Несколько человек предложили ему выпить. На лбу его блестели капли пота, ему сейчас было необходимо выпить хотя бы пару кружек… Но, не успев одолеть и половины первой, он почувствовал, как вокруг него закружились, замелькали звуки – звуки, которые он скорее видел, чем слышал. И над всем этим стоял победоносный хохот – отнюдь не радостный, а мерзкий и уничижительный.
Голоса приближались, одни говорили что то лестное, другие угрожали…
– Пожалуй, эти получше будут, чем тот молодой скрипач, которого нам пришлось употребить в дело в прошлом году. Вы согласны, что на этот раз мы услышали настоящий голос? Не обманули бы нас…
Человек средних лет, сидящий слева от Роберта, спросил:
– И вы тоже не вернетесь?
– У нас очень плотная программа – и в этом году, и в следующем…
– Но если вы не вернетесь, что то важное будет утрачено из этой программы. Что то… А может быть, кто то. Он не церемонится с теми, кто не хочет поддерживать его существование.
Человек наклонился ближе с видом пьяницы, намеревающегося излить собеседнику душу со всеми подробностями.
– Незадолго до смерти Кэлум из Клачена сказал, что отныне он не сдвинется с места. Но кто то должен приезжать раз в году, чтобы поддержать традицию. Пусть музыканты приезжают, а он будет незримо присутствовать и водить их смычками. Он будет рад воскреснуть и снова принять участие.
Роберт еле стоял на ногах от усталости. Кто то – Дейрдре и Фиона, а может, Хэмиш Макрей? – отнес его наверх. Что было дальше, он не знал. Утром, повернувшись на постели, он со стоном обнаружил, что вторая половина его кровати опустела. Он осторожно поднялся и уставился в маленькое окно.
Дейрдре положила арфу на заднее сиденье, обошла вокруг машины и села на место водителя. Роберт услышал знакомое мурлыканье заводящегося мотора. Машина тронулась с места без малейшего затруднения и медленно поехала по направлению к церкви.
Дейрдре осторожно сняла арфу с заднего сиденья, внесла ее в церковь и направилась к месту упокоения Кэлума. На мгновение она почувствовала себя дурно. Старое покосившееся надгробие и поблекшая роспись на нем словно помолодели. Поверхность дерева сияла, как отполированная. Зеленые и красные полосы стали такими яркими, как будто здесь всю ночь шли напряженные реставрационные работы.
Она должна была сделать то, ради чего пришла. Она села на скамью, взяла в руки арфу и заиграла грустную, протяжную колыбельную мелодию, принесенную с самого дальнего из Гебридских островов. Нежные звуки арфы усилились, струны сопротивлялись пальцам. И в это время свист сквозняка внутри помещения превратился в ядовитый смех. Она поборола приступ страха и продолжала играть и петь, пока негодующий голос не обрушился на нее сзади:
– Разве не достаточно того, что ты осквернила уши моей паствы этой мерзостью вчера ночью? Теперь ты пришла в мою церковь и играешь эту адскую музыку!
– Я пыталась изгнать нечистую силу.
К горькому смеху священника примешивался другой, свистящий, насмешливый звук. Эхо Кэлума отказывалось умирать. Оно плясало, прыгало, металось между колоннами, отдавалось в трубах органа и заставляло дрожать стекла в окнах. Священник беспомощно смотрел на роспись надгробия. Эти краски снова поблекнут до следующего года. И так каждый раз, пока очередного странника не втянут в это безумие и он своей игрой не вернет их к жизни.
– Вы никогда не пытались, – заговорила Дейрдре, – ну… как бы это сказать… Открыть гроб? Только посмотреть, есть ли…
Она запнулась, смутившись тем, что осмелилась сказать такое священнику. Но ведь интересно: а сам он в глубине души верит или только делает вид?
– Если кто нибудь когда нибудь и сделает это, то не я, – был ответ.
Теперь Дейрдре хотела одного: убежать. Скорее на свежий воздух, согнувшись под тяжестью арфы… Положить инструмент на заднее сиденье машины, сесть за руль, вернуться к Роберту и Фионе, которые уже ждут ее…
– Чем ты там занималась? – призвал ее Роберт к ответу.
– Мне было сказано прийти.
– Кем? Священником? Ему вряд ли было бы приятно слушать языческую музыку у себя в церкви.
– Нет, не им… Что то в самом здании… в могиле. Мне было сказано прийти, – повторила она. – Я была привезена туда… И еще, – Дейрдре запнулась, – они хотят, чтобы кто нибудь из нас… вернулся.
Когда они были уже на пороге, Хэмиш Макрей вышел, продолжая улыбаться.
– Я же сказал, что машина заведется утром.
И, достав из кармана чек Роберта, он разорвал его на мелкие кусочки и пустил по ветру. Легкий утренний бриз подхватил обрывки.
– Ну, до следующего года!
– Ни за что на свете мы сюда не вернемся, – заверил его Роберт.
Но голос его дрожал, руки тоже. Он посмотрел на свои руки и удивился, как он мог так отчаянно играть ими прошлой ночью. И сможет ли он играть когда либо вообще? Это были уже не его руки. Они высохли и пожелтели; выпуклые голубые вены резко выступали на бледной коже. Он был выжат, полностью выжат…
Дейрдре предложила:
– Роберт, прошу тебя! Позволь мне сесть за руль. Ты сейчас не сможешь вести машину.
У него не было сил возражать.
Пока они ехали прочь от Кёркшиэла, Роберт хранил молчание. Он смотрел на дорогу так, как если бы сам вел машину. Вероятно, это была та самая дорога, но он чувствовал себя чужестранцем, не знающим, что ждет его за следующим поворотом.
Первый раз он подал голос, чтобы предложить сделать небольшой привал на берегу крошечного озерца, буквально сдавленного берегами, бурно поросшими разнотравьем. Дейрдре вытащила бутылку со свежей охлажденной водой и достала из бардачка пластмассовые чашки. Это были привычные действия, которые она совершала несчетное количество раз. И в то же время это было чем то абсолютно новым: каждое движение давалось с трудом Фиона достала флейту и начала что то наигрывать. Роберт вздрогнул и расплескал воду, облив свое правое колено.
– Прекрати сейчас же! Откуда это взялось?
– Я не знаю. Само пришло ко мне, как и тогда… Спустилось откуда то!
Дейрдре сдержанно спокойным тоном сказала:
– Фиона, выброси это из головы.
– Вряд ли я смогу.
Наконец они миновали Чериотские холмы и устремились к Гекзаму.
Припарковав машину напротив отеля, Дейрдре взглянула на залитый светом фасад аббатства.
– Мы справились с этим. – Роберт говорил таким тоном, как если бы их всю дорогу преследовали дикие горцы и все грабители Бордера. – Благодарите Бога за то, что это ужасное место осталось позади.
Он попытался вернуться к своему нормальному состоянию, превратить кошмар прошлой ночи в шутку:
– Во всяком случае, на следующий год мы постараемся отделаться от этого поручения.
– Да они и не ждут тебя на следующий год, папа. Но один из нас должен вернуться.
Роберт обернулся и посмотрел Фионе в глаза. Это были уже не глаза его дочери. Сквозь матовый блеск их светился мрачный, настойчивый вызов.
– Ты же не хочешь сказать, что…
– Я вернусь на следующий год. Так надо.
– Но это безумие! Я ни за что тебя не отпущу.
– Это неверно, папа! Кто то должен поддерживать музыку, пульсирующую в его сердце.
– Глупости! Ты просто переутомилась! Жена дотронулась до его руки:
– Роберт, ты вряд ли сможешь ее остановить.
– Один из нас должен вернуться, – повторила Фиона, – и это буду я.
– Только через мой труп!
Дейрдре улыбнулась. В ее глазах светилась бесконечная любовь и бесконечная печаль. Сознание неизбежности происходящего снизошло на нее, как серый туман опустился на западные озера…
– Дорогой Роберт, я боюсь, что это еще не самое худшее.
 

Честель

Информация о материале

Категория: Рассказы

– Ну почему вы никак не хотите оставить графа Дракулу покоиться с миром? – с ухмылкой на широком лице вопрошал Ли Коббет. Их было пятеро, они собрались в гостиной номера судьи Кейта Хилари Персиванта на Централ Парк Вест. Сам судья восседал в кресле с бокалом вина в крупной старческой руке. Сегодня он отмечал свой восемьдесят седьмой день рождения, но его голубые глаза оставались все такими же ясными и пронзительными, на массивном лице играл румянец, лишь по прежнему густые шевелюра и усы из некогда рыжевато коричневых сделались снежно белыми. В своем сшитом на заказ костюме Персивант все еще выглядел мощным и широкоплечим.
Коренастый Ли Коббет был одет в пиджак и брюки, почти такие же коричневые, как и его лицо, рядом с ним сидела Лорел Парчер, миниатюрная юная девушка с рыжевато каштановыми волосами. Помимо них в комнате присутствовали щеголеватый Фил Драмм, продюсер летнего театра, и Изабель Аррингтон из телеграфной службы новостей. Одетая в дорогой костюм блондинка Изабель курила темную сигарету с белым мундштуком, а ее перо не останавливалось ни на минуту.
– Дракула жив, так же как и Шерлок Холмс, – не сдавался Драмм. – Все эти вновь появляющиеся пьесы, фильмы…
– Вашему мюзиклу в любом случае придется воскрешать умершего, – прокомментировал Коббет, отпивая из своего стакана. – И каков коронный номер, Фил? «Час чеснока»? «Кровь, кровь, аллилуйя»?
– Ли, где твое христианское милосердие? – вступился за Драмма Персивант. – Как никак, мисс Аррингтон пришла сюда, чтобы взять у меня интервью. Налейте даме вина и дайте мне, наконец, ответить на ее вопросы.
– Замечания мистера Коббета тоже весьма интересны, – произнесла Изабель своим тягучим грудным голосом. – Он известный специалист в области сверхъестественного.
– Возможно, – признал Коббет. – И у мисс Парчер тоже есть определенный опыт. Но настоящий специалист здесь судья Персивант, он автор «Вампирикона».
– Я читала издание в мягкой обложке, – сказала Аррингтон. – Фил, там упоминаются различные коннектикутские легенды, касающиеся вампиров. Вы ставите в этой местности свое шоу. Еще раз – как называется тот город?
– Деслоу, – ответил продюсер. – Сейчас мы как раз превращаем в театр один прекрасный каменный амбар. Я пригласил Ли и мисс Парчер посмотреть.
Журналистка взглянула на Драмма:
– Деслоу – это курорт?
– Пока нет, но, возможно, шоу привлечет туда туристов. В Деслоу, во всяком случае до нынешнего дня, в почете всегда были мир и спокойствие. Стоит вам только чихнуть – все тут же решат, что происходит ограбление банка.
– Деслоу расположен неподалеку от Джеветт Сити, – резюмировал Персивант. – Около полутора веков назад там обитали вампиры. Точнее говоря, семейство Рэй. А к востоку, в Род Айленде, последние несколько лет можно встретить весьма яркие образцы фольклора, связанные с этой темой.
– Оставим Род Айленд подражателям Говарда Лавкрафта, – предложил Коббет. – Как называется ваше шоу, Фил?
– «Земля за лесом», – отозвался Драмм. – Сейчас мы отбираем актеров. В эпизодических ролях заняты местные. Но на роль графини Дракулы у нас есть Гонда Честель.
– А я и не знала, что у Дракулы была графиня, – удивилась Лорел Парчер.
– Я помню театральную звезду по имени Честель, она блистала давным давно, во времена моей молодости, – откликнулся Персивант. – Только одно это имя – Честель.
– Гонда – ее дочь, она переехала в Деслоу где то около года назад, – сообщил Драмм. – Там похоронена ее мать. Гонда вложила некоторые средства в наше представление.
– Именно поэтому она получила роль? – поинтересовалась Изабель.
– Она получила роль за талант и красоту, – довольно сердито ответил продюсер. – Старики говорят: она точная копия своей матери. А вот и доказательства.
Он протянул Аррингтон два глянцевых снимка.
– Очень мило, – промурлыкала журналистка и передала их мисс Парчер.
Коббет наклонился посмотреть.
Первая фотография явно была копией, сделанной с более старого фото. На ней можно было разглядеть исполненную внутреннего величия женщину в изящно отделанном туалете, с диадемой поверх волны густых черных волос. На другом снимке красовалась еще одна дама – в современном вечернем платье и с локонами, уложенными в модную прическу. Поразительное сходство бросалось в глаза.
– Ах, она очаровательна, – сказала Лорел. – Правда, Ли?
– Действительно, – согласился Драмм.
– Великолепно, – подтвердил Коббет, протягивая фотографии Персиванту, который уставился на них с мрачным видом.
– Честель оказалась в Ричмонде сразу после Первой мировой, – медленно проговорил судья. – Великолепная леди Макбет. Я был в нее влюблен. Да все были в нее влюблены.
– Вы сказали ей о своих чувствах? – спросила Лорел.
– Да. Мы дважды ужинали вместе. Потом она отправилась на гастроли, а я уехал в Англию, учиться в Оксфорд, и больше мы не встречались. Наверное, именно из за этой женщины я так никогда и не женился. На минуту воцарилось молчание.
– «Земля за лесом», – повторила Лорел. – По моему, была книга с таким названием?
– Действительно, дитя мое, была, – кивнул судья. – Автор – Эмили де Лазовска Джерард. Там рассказывается о Трансильвании – родине Дракулы.
– Именно поэтому мы использовали это название – «Земля за лесом», ведь так переводится слово «Трансильвания», – вставил Драмм. – В этом нет ничего страшного, книга не охраняется авторским правом. Хотя я удивлен, что кто то о ней слышал.
– Я сохраню ваш маленький секрет, Фил, – пообещала Аррингтон. – А что это у вас в окне, судья?
Персивант повернулся, чтобы посмотреть:
– Что бы то ни было, это не Питер Пэн.
Коббет вскочил и подбежал к наполовину занавешенному окну. В воздухе июньской ночи парил силуэт – голова и плечи. Ли едва успел разглядеть черты лица, полный рот, яркие глаза, как все тут же исчезло. Он поднял оконную раму и выглянул наружу. Лорел поспешила к нему.
Ничего. Четырнадцатью этажами ниже шумела улица. В отдалении проплывали огоньки машин. Под окном – лишь стена, ряды тусклого кирпича и оконные ниши: справа и слева, снизу и сверху. Коббет, держась руками за подоконник, осмотрел кладку.
– Осторожнее, Ли, – умоляющим голосом попросила Лорел.
Коббет вернулся к остальным, столпившимся у окна.
– Никого там нет, – сказал он ровным голосом. – Да никого и не могло быть. Просто стена – зацепиться не за что. Даже на этом подоконнике устоять – и то трудно.
– Но я что то видела, и судья Персивант тоже, – проговорила Аррингтон, дрожащими пальцами сжимая сигарету.
– Я тоже видел, – подтвердил Ли. – А ты, Лорел?
– Только лицо.
Изабель снова взяла себя в руки:
– Если это ваша шутка, Фил, то у вас хорошо получилось. Только не надейтесь, что я включу это в свою статью.
Драмм нервно покачал головой:
– Никаких шуток, клянусь.
– Ну не надо так со старыми друзьями, – усмехнувшись, проговорила журналистка. – Сначала фотографии, затем это, непонятно что, в окне. Я, конечно, использую снимки, но ничего не буду писать о странном призраке, явившемся на этот день рождения.
– Как насчет того, чтобы выпить? – предложил Персивант.
Он наполнил стаканы. Аррингтон задала еще несколько вопросов, записала ответы, а затем сказала, что ей пора. Фил поднялся, чтобы проводить ее.
– Так вы будете завтра в Деслоу, Ли? – поинтересовался он.
– Да, я и Лорел. Вы говорили, что там есть где остановиться.
– «Клен» – хороший мотель, – ответил продюсер. – Я уже забронировал для вас номера.
– Кстати, – неожиданно вмешался Персивант, – я бы тоже съездил, если для меня найдется местечко.
– Я посмотрю, что можно сделать, судья, – отозвался Драмм, и они вместе с Изабель ушли.
Коббет обратился к Персиванту:
– Не слишком ли это спонтанно? Вот так вдруг решиться поехать с нами?
– Я подумал о Честель, – мягко улыбнулся судья, – о паломничестве на ее могилу.
– Мы выезжаем где то в девять часов завтра утром.
– Я буду готов к этому времени, Ли.
Коббет и Лорел попрощались и тоже ушли. Они спустились в свои комнаты, расположенные этажом ниже.
– Ты думаешь, Фил Драмм действительно подстроил для нас эту иллюзию? – спросил Коббет.
– Если да, то он использовал лицо той актрисы, Честель.
Ли проницательно посмотрел на девушку:
– Ты все видела.
– Мне показалось, что да; да и ты тоже.
На пороге ее номера они поцеловались на прощание и пожелали друг другу спокойной ночи.
На следующее утро, когда Коббет постучал, Персивант был уже готов. У судьи были с собой только один чемодан и толстая, покрытая коричневыми пятнами тросточка из ротанга, с полоской серебра чуть ниже резного набалдашника.
– Беру с собой лишь самые необходимые вещи; носки и прочее я смогу купить в Деслоу, если мы задержимся больше чем на пару дней, – пояснил он. – Нет, не надо мне помогать, я вполне могу нести его сам.
Когда они добрались до гостиничного гаража, Лорел как раз укладывала вещи в багажник черного седана Коббета. Персивант отказался садиться на переднее сиденье, придержал дверь для мисс Парчер, а затем устроился сзади. Они выехали прямо в солнечное июньское утро.
Коббет вел машину на восток по шоссе № 95: миля за милей вдоль побережья Коннектикута, мимо заправочных станций, рынков, закусочных. Справа то и дело мелькал пролив Лонг Айленд. Возле шлагбаумов Ли расплачивался четвертаками за проезд, и они ехали дальше.
– Нью Рошель и Порт Честер, – почти пропела Лорел, – Норуолк, Риджпорт, Стартфорд…
– Там в тысяча восемьсот пятьдесят первом году в доме министра появился дьявол, – вставил Персивант.
– Не названия, а сплошная поэзия, – откликнулась девушка.
– Такая же поэзия, как если бы ты читала вслух расписание поездов, – сказал Коббет. – Мы пропустили парочку действительно хороших имен: Мистик и Загривок Великана, а ведь они не очень далеко отстоят от нашего маршрута. И Грисволд – Серый Лес – там, согласно книге судьи, родился Хорес Рэй.
– На карте Коннектикута больше нет Грисволда, – отозвался Персивант.
– Исчез? – поинтересовалась Лорел. – Может быть, он теперь появляется только в определенное время дня, например как раз перед закатом.
Она засмеялась, но судья оставался серьезным.
– Сейчас мы проедем мимо Нью Хейвена, – сказал он. – Я учился здесь в Йельском университете семьдесят лет назад.
Они пересекли реку Коннектикут между Олд Сайбруком и Олд Лаймом, после Нью Лондона повернули на север по государственному шоссе № 82 и неподалеку от Джеветт Сити съехали на двухполосную дорогу, которая и привела их в Деслоу вскоре после полудня.
Среди вязов и цветочных клумб были разбросаны милые маленькие домики, обшитые вагонкой. На центральной улице красовались яркие магазины, а еще дальше возвышалась прочная старая церковь с колокольней. Коббет подъехал к дорожному знаку «Мотель „Клен"». Их взгляду предстала колоннада с бетонным полом и ряды коттеджей: белые фасады, выкрашенные синей краской двери и оконные рамы. Фил Драмм, стоя за конторкой в главном здании, беседовал с пышнотелой хозяйкой.
– Добро пожаловать, – поприветствовал он их. – Судья, я как раз спрашивал миссис Симпсон о номере для вас.
– В дальнем домике, сэр, – ответила леди. – Хорошо было бы поселить вас рядом с вашими друзьями, но сюда понаехало столько всякого театрального народа.
– Я уже давным давно научился радоваться любому пристанищу, – уверил ее судья.
Они проводили Лорел до дверей номера, занесли внутрь ее чемоданы и направились к самому дальнему коттеджу, отведенному для Персиванта. Затем Коббет вернулся к своим апартаментам (они с Лорел были соседями). Войдя в комнату, Ли достал из портфеля бутылку бурбона; Фил поспешил за льдом, и чуть позже к ним присоединился судья.
– Очень мило с вашей стороны так нас опекать, – сказал Коббет, глядя на Драмма поверх края стакана.
– О, я буду за это вознагражден, – уверил его тот. – Вы и мистер Персивант – выдающиеся эксперты в области фольклора, о вашем присутствии здесь напишут во всех газетах.
– Как бы то ни было, – продолжал Коббет, – предлагаю пообедать где нибудь, как только Лорел приведет себя в порядок.
Пока они вчетвером поедали рыбу и яблочный пирог в маленьком ресторанчике, Драмм рассказывал о «Земле за лесом». На роль Дракулы он пригласил не очень знаменитого Каспера Меррика.
– У него прекрасный баритон, – объяснил продюсер, – сегодня днем он будет на репетиции.
– А Гонда Честель? – поинтересовался судья, намазывая булочку маслом.
– Она будет там вечером, – сообщил Фил счастливым голосом. – Днем репетируют массовка и хор. Я не только продюсер, но и режиссер.
Они закончили обед, и Драмм поднялся:
– Если вы не очень устали, пойдемте посмотрим наш театр.
До переоборудованного амбара было недалеко. Их взору предстало массивное здание с новенькой черепичной крышей и старинными стенами, сложенными из тяжелых серо коричневых камней Новой Англии. Коббет предположил, что строение воздвигли в колониальные времена. Напротив в узкой боковой улочке возвышалась белая церковь с огороженным забором кладбищем.
– Довольно своеобразно. Это старый погост, – пояснил Драмм. – Теперь тут уже никого не закапывают, хоронят в основном на дальней стороне, но могила Честель именно здесь. Весьма живописная, надо заметить.
– Мне бы хотелось на нее взглянуть, – отозвался Персивант, опираясь на свою отделанную серебром трость.
Внутри амбара тянулись ряды складных стульев, их хватило бы на несколько сотен зрителей. В дальнем конце сцены в свете прожекторов сновали туда сюда рабочие. Драмм поднялся на подмостки вместе со своими гостями.
Высоко под потолком изгибались леса, занавес темнел, словно широкое лезвие гильотины. Фил продемонстрировал друзьям холщовый задник, на котором были нарисованы мрачные крепостные стены. Персивант кивал и задавал вопросы.
– Здесь я не специалист и точно не знаю, на что похожа Трансильвания, – сказал он наконец, – но все это смотрится вполне достоверно.
Кто то вышел к ним из за кулис.
– Привет, Каспер, – поприветствовал подошедшего Драмм. – Позволь тебе представить: судья Персивант и Ли Коббет. И конечно, мисс Лорел Парчер.
Все раскланялись.
– Это мистер Каспер Меррик, наш граф Дракула.
Меррик был элегантным высоким мужчиной, привлекательным, с тщательно уложенными черными волосами. Стремительно склонившись над рукой Лорел, он распрямился и улыбнулся всем остальным.
– Я, само собой разумеется, знаю работы судьи Персиванта, – сказал он низким грудным голосом. – Я читаю все книги о вампирах, которые могу достать, ведь мне придется стать одним из них.
– Приготовились, сцена с иллюзией! – провозгласил помощник режиссера.
Коббет, Персивант и Лорел спустились по ступенькам и заняли места в зрительном зале. Вперед выступили восемь молодых людей и восемь девушек. Все они были одеты в летнюю одежду, явно позаимствованную из какого нибудь местного самодеятельного театра. Кто то взял аккорд на фортепиано, Драмм с важным видом махнул рукой, вступил хор. Меррит исполнил свою партию, спустившись с подмостков (хор присоединялся на припеве). Затем Фил заставил их повторить все сначала.
После этого последовала сцена с двумя комиками, которые с важным видом путали слова «вампир» и «ампир». Коббет нашел все это весьма утомительным. Извинившись перед своими спутниками, он вышел из театра и, перейдя улицу, очутился на старинном, заросшем деревьями погосте.
На могильных камнях можно было прочитать весьма любопытные эпитафии: не только обычное «О странник, здесь остановись / И я когда то был как ты» и «Земной бутон, цвети в раю», но и несколько более оригинальных. Одна из надписей оплакивала некоего моряка, который бесследно сгинул в пучине и, следовательно, едва ли мог здесь лежать. На другом камне под изображением лица на фоне крыльев летучей мыши красовалось: «Смерть оплачивает все долги» и дата – 1907. Коббет решил, что все это имеет непосредственное отношение к тогдашней финансовой панике.
Ближе к центру кладбища под поникшей ивой темнело похожее на сарай строение из тяжелых гранитных глыб. Ли приблизился к двери: на тяжелой металлической решетке висел ржавый замок размером с банку сардин. На притолоке можно было различить высеченную в камне надпись: «Честель».
Значит, именно здесь была похоронена прекрасная актриса, о которой у Персиванта сохранились столь романтичные воспоминания. Коббет внимательно всмотрелся сквозь прутья решетки.
Внутри было темно и пыльно. В глубине, среди мрачных теней, на неровном, вымощенном плитами полу возвышалось некое подобие каменного саркофага, в котором, должно быть, и находилось тело. Ли развернулся и направился к выходу с кладбища.
В театре неистово гремело фортепиано, артисты репетировали что то из последних сил (по всей видимости, это был народный танец).
– Ах, просто потрясающе, – сказала Лорел севшему подле нее Коббету. – А где ты был?
– На могиле Честель.
– Честель? – откликнулся Персивант. – Мне необходимо увидеть эту могилу.
Актеры из хора и массовки продолжали петь и танцевать. Посреди представления появился оживленный репортер из Хартфорда, желающий взять у Персиванта и Коббета интервью. В конце концов Драмм громовым голосом отпустил артистов со сцены и присоединился к своим гостям.
– Ведущие исполнители репетируют в восемь вечера, – объявил он. – Будет и Гонда Честель, она обязательно захочет вас увидеть. Могу я рассчитывать на ваше присутствие?
– Можете. По крайней мере, на мое, – подтвердил Персивант. – А сейчас мне и, я думаю, Лорел необходимо немного отдохнуть перед ужином.
– Да, я бы прилегла ненадолго, – призналась девушка.
– Почему бы нам не встретиться вечером и не поужинать в том ресторанчике, где мы сегодня завтракали? – предложил Коббет. – Вы тоже приходите, Фил.
– Спасибо, но у меня встреча с финансистами из Нью Лондона.
Когда они выходили из театра, было полшестого.
Коббет отправился в свои апартаменты, растянулся на кровати и задумался.
Он оказался в Деслоу вовсе не из за музыкальной интерпретации легенды о Дракуле. Ли очутился здесь потому, что знал: этот край был и, возможно, до сих пор остается краем вампиров. Лорел поехала вслед за ним, а судья Персивант подчинился неожиданному порыву, за которым могло скрываться нечто большее, чем просто желание посетить могилу Честель.
Коббет вспомнил истории о вампирах из Джеветт Сити, пересказанные в книге Персиванта, в которой тот цитировал газету «Норвичский курьер» 1854 года. Хорес Рэй, родом из ныне исчезнувшего Грисволда, умер от «изнурительной болезни». Вскоре за ним последовал его старший сын, затем средний. Когда заболел третий отпрыск, друзья и родственники выкопали Хореса и двух мертвых братьев из могил и сожгли тела. Выживший молодой человек быстро пошел на поправку. Нечто подобное произошло ранее в Эксетере, неподалеку от городка Провиденс в Род Айленде. Прекрасно, но зачем же тогда ставить мюзикл о Дракуле здесь, в Деслоу, в непосредственной близости от тех мест?
С Драммом Коббет первый раз повстречался годом раньше, на юге. Блестящий и непоседливый продюсер, обожающий истории о дьяволе и блуждающих по ночам мертвецах, Фил был достаточно искушен в сценической магии, чтобы устроить представление с призраком в окне отеля в Нью Йорке. Если это и вправду было лишь представление и лицо не было настоящим. Могло ли невозможное произойти на самом деле? Коббет повидал на своем веку немало такого, что разумные люди считали невозможным, невероятным, и потому сейчас испытывал некоторые сомнения.
В дверь негромко постучали: на пороге стояла Лорел, облаченная в зеленые брюки и зеленую же куртку. Как всегда при виде Коббета, она улыбнулась. Вместе они отправились на поиски коттеджа Персиванта. Записка на двери его номера гласила: «Ищите меня в кафе».
Когда молодые люди вошли в ресторанчик, судья окликнул их от дверей кухни.
– Ужин готов, – поприветствовал он пришедших. – Я лично руководил процессом и хорошо заплатил за эту привилегию.
Официант принес нагруженный поднос и расставил на столе миски с салатом и тарелки с политыми красным соусом спагетти. Персивант собственноручно посыпал их сыром пармезан.
– Не солите и не перчите, – предупредил он. – Я сам добавлял приправы, и поверьте мне на слово, это как раз то, что надо.
Коббет разлил по бокалам красное вино. Лорел, попробовав спагетти, воскликнула:
– Восхитительно! Что вы туда положили?
– Ну, помимо молотой говядины, помидоров, лука и чеснока, – отозвался Персивант, – я добавил майоран, зеленый перец, перец чили, тимьян, лавровый лист, ореган, петрушку и еще несколько важных ингредиентов. И еще немного итальянской ветчины.
Коббет ел с большим аппетитом.
– Я не буду заказывать десерт, – объявил он, – хочу сохранить этот вкус на языке.
– Если вам так понравилось, на кухне осталась добавка, как раз вместо десерта, – уверил его судья. – Кстати говоря, у меня для вас два небольших подарка на память.
Он вручил молодым людям по маленькому серебристому свертку. Ли внимательно изучил свой: небольшой предмет, аккуратно завернутый в фольгу. Коббет решил, что это орешек.
– Я полагаю, у вас есть карманы? – поинтересовался Персивант. – Положите их туда. И не открывайте, а то желание, которое я загадал для вас, не сбудется.
Когда ужин закончился и они отправились в театр, в темнеющем небе уже всходила полная луна.
В зале сидело несколько посетителей, ярко светили софиты. Драмм стоял у фортепиано и беседовал с двумя тучными людьми в летних деловых костюмах. Когда Персивант с друзьями появились в проходе между кресел, Фил энергично помахал им рукой, а затем представил своим собеседникам – финансистам, с которыми он недавно отужинал.
– Мы весьма заинтересованы, – признался один из них. – Легенды о вампирах всегда увлекают, если не принимать во внимание тот факт, что мотивация здесь – простое насыщение.
– Не совсем, здесь нечто большее, – отозвался Персивант, – это скорее социальная мотивация.
– Социальная мотивация? – повторил один из бизнесменов.
– Вампир жаждет общества себе подобных, ведь его жертва становится вампиром, копией его самого. В противном случае любой кровопийца был бы всего лишь несчастным отчаявшимся одиночкой.
– В этом что то есть, – признал впечатленный Драмм. Потом последовала беседа, касающаяся финансовой стороны постановки; Коббет не мог принимать в ней участие на равных. Неожиданно из за кулис к ним вышла женщина, и оба бизнесмена изумленно уставились на нее.
Высокая, невероятно грациозная дама с черными с рыжинкой волосами, уложенными в прическу, она обладала потрясающей фигурой и внешностью. Красавица была одета в синее платье до пола с украшенным оборками воротником. Наряд подчеркивал стройную талию. На белых, красивой формы обнаженных руках сверкали драгоценными камнями браслеты. Драмм едва ли не кинулся ей навстречу, чтобы подвести к гостям.
– Гонда Честель, – объявил он почти благоговейно. – Гонда, вы обязательно должны познакомиться с этими людьми.
Двое финансистов представились, запинаясь от восхищения. Персивант поклонился, а Лорел улыбнулась. Мисс Честель протянула Коббету свою тонкую холодную руку.
– Вы так много знаете об этом, о том, что мы пытаемся здесь изобразить, – произнесла она своим бархатистым голосом.
Драмм наблюдал за ними с жалобным выражением лица.
– Многому меня научил судья Персивант, мисс Честель, – ответил Коббет. – Он, кстати говоря, знал вашу мать.
– Я помню ее, хоть и не очень ясно, – отозвалась Гонда. – Она умерла, когда я была совсем малышкой, тридцать лет назад. Я приехала сюда вслед за ней, и теперь здесь мой дом.
– Вы очень на нее похожи, – сказал Персивант.
– Я горжусь любым сходством с ней, – улыбнулась актриса.
«Перед ней невозможно устоять», – подумал Коббет.
– Мисс Парчер, – продолжала Гонда, поворачиваясь к Лорел, – вы такая миниатюрная. Вы должны участвовать в нашем шоу – не знаю, в какой роли, но вы просто обязаны. – И снова эта головокружительная улыбка. – Мне пора, Фил хочет, чтобы я поднялась на сцену.
– Эпизод со стуком в дверь, Гонда, – сообщил Драмм. Актриса грациозно взлетела по ступенькам. Зазвучало фортепиано, Гонда запела. Коббет понял, что это лучшая песня из всех, что он когда либо слышал.
– «Ищут ли они прибежище в ночи?» – пела Честель глубоким голосом.
Каспер Меррит появился на сцене, чтобы присоединиться к ней на речитативе. Затем вступил хор, голоса певцов звучали пронзительно и резко.
Персивант и Лорел расположились в зале. Коббет покинул их и снова оказался на улице, залитой серебристо голубым лунным сиянием.
Он направился к кладбищу. Деревья, которые днем манили приятной прохладой, теперь отбрасывали неясные тени. Когда Ли подходил к могиле в центре погоста, ветви над его головой, казалось, опускались ниже, склонялись, словно распростертые крылья.
Зарешеченная дверь, раньше запертая на огромный замок, была распахнута настежь. Коббет всмотрелся в царивший внутри мрак и спустя мгновение шагнул через порог на вымощенный плитами пол.
Ему пришлось идти на ощупь, касаясь одной рукой шершавой стены, пока наконец он не натолкнулся на огромный каменный саркофаг в глубине, тоже раскрытый: откинутая крышка прислонена к стене.
Внутри, конечно, было совершенно темно. Ли щелкнул зажигалкой. Язычок пламени осветил высеченный из цельного камня саркофаг длиной почти в десять футов. Точно подогнанные стенки из серого мрамора скрывали гроб: роскошное темное дерево, серебряная отделка и снова – открытая крышка.
Низко склонившись к испещренной пятнами шелковой обивке, Коббет уловил резкий душный запах, похожий на аромат сухих трав. Он погасил зажигалку и нахмурился в темноте, затем на ощупь пробрался обратно к двери, вышел наружу и направился назад к театру.
– Мистер Коббет, – послышался прекрасный голос Гонды.
Актриса стояла на краю кладбища, около поникшей ивы. Она была почти одного с ним роста, ее глаза сияли в лунном свете.
– Вы пришли, чтобы узнать правду о моей матери, – почти виновато сказала Честель.
– Я был обязан попытаться, – отозвался Ли. – С того самого момента, как увидел известное вам лицо в окне одного нью йоркского отеля.
Красавица отодвинулась от него.
– Вы знаете, что она…
– Вампир, – закончил за нее Коббет. – Да, я знаю.
– Умоляю вас, помогите, будьте милосердны! – воскликнула Гонда, однако в ее голосе не было мольбы. – Я поняла это уже много лет назад. Именно поэтому и живу здесь, в маленьком Деслоу. Я хочу найти какой нибудь способ подарить ей покой. Ночь за ночью размышляю, как это сделать.
– Я вас понимаю, – отозвался Коббет. Гонда глубоко вздохнула:
– Вы знаете об этом все. Мне кажется, в вас есть что то такое, что может устрашить даже вампира.
– Если и так, я не знаю, что это, – правдиво ответил Коббет.
– Дайте мне клятву, поклянитесь, что не будете возвращаться к ее могиле, что не расскажете остальным о том, что знаем вы и я. Я… мне хочется надеяться, что вдвоем нам удастся что нибудь для нее сделать.
– Если таково ваше желание, я ничего никому не скажу, – пообещал Ли.
Честель стиснула его руку.
– У нас был пятиминутный перерыв, наверное, уже пора возвращаться на репетицию, – сказала она неожиданно веселым голосом. – Пойдемте.
Они покинули кладбище.
Актеры собирались на сцене. Драмм с несчастным видом наблюдал за тем, как Гонда и Коббет вдвоем идут по проходу. Ли сел рядом с Лорел и Персивантом и досмотрел представление до конца.
Это была весьма своеобразная (если не сказать больше) версия романа Брэма Стокера. Осуществлению зловещих планов Дракулы очень мешало наличие графини, мертвой красавицы, которая прилагала все усилия, чтобы сделаться воплощением доброты. Артисты исполнили несколько песен в интересных минорных тонах, затем танец, в котором мужчины и женщины прыгали, как кенгуру. Наконец Драмм объявил об окончании репетиции, и усталые исполнители столпились за кулисами.
Мисс Честель задержалась, чтобы поговорить с Лорел.
– Дорогая, скажите мне, есть ли у вас какой нибудь театральный опыт? – спросила она.
– Я участвовала в школьных постановках у себя на родине, на Юге, когда была маленькой.
– Фил, – сказала Гонда, – мисс Парчер… у нее такой прекрасный типаж, такая внешность. Для нее просто должна найтись роль в нашем шоу.
– Вы очень добры, но боюсь, это невозможно, – улыбаясь, ответила Лорел.
– Может быть, вы еще передумаете, мисс Парчер. Зайдете с друзьями ко мне на стаканчик вина перед сном?
– Спасибо, – включился в разговор Персивант, – но нам нужно сделать кое какие записи, для этого необходимо присутствие всех троих.
– Тогда увидимся завтра вечером. Мистер Коббет, не забудьте про наше соглашение.
И она ушла за кулисы. Друзья направились к выходу. Драмм поспешил за Коббетом и схватил его за локоть.
– Я видел вас, – резко проговорил он, – видел, как вы вдвоем вошли в театр.
– А мы видели вас, Фил. И что с того?
– Вы ей нравитесь. – Это было почти обвинение. – Она перед вами чуть ли не заискивает.
Коббет ухмыльнулся и высвободил свою руку.
– В чем дело, Фил, вы в нее влюблены?
– Да, будь я проклят, влюблен. Я в нее влюблен. Она знает об этом, но ни разу еще не звала меня к себе. А вы… вы встречаетесь с ней первый раз и уже получили приглашение.
– Полегче, Фил, – сказал Ли. – Если это вас хоть как то утешит, я люблю совсем другого человека, и ни на что другое у меня просто нет времени.
Он поспешил выйти из театра, чтобы нагнать своих компаньонов.
Дорогу заливал лунный свет. Пока они шли обратно в мотель, Персивант с почти беспечным видом размахивал своей тросточкой.
– О каких записях вы говорили, судья? – спросил его Коббет.
– Я все расскажу в своем номере. Как вам шоу?
– Возможно, мне понравится больше, когда они еще немного порепетируют, – ответила Лорел. – Пока я не очень понимаю замысел.
– Есть довольно слабые места, – добавил Ли.
Они устроились в коттедже судьи. Персивант налил всем выпить.
– А теперь перейдем к делу, – сказал он. – Мы столкнулись здесь с совершенно определенными явлениями. Явлениями, о которых я более или менее подозревал.
– Это какая то тайна, судья? – спросила Лорел.
– Не совсем, ведь о многом я уже догадывался. Как далеко мы сейчас находимся от Джеветт Сити?
– Двадцать или пятнадцать миль по прямой, – предположил Коббет. – Джеветт Сити – это то место, где жила семья вампиров, Рэй? Там они умерли?
– Умерли дважды, можно и так сказать, – кивнул Персивант, поглаживая седые усы, – где то около ста двадцати пяти лет назад. И здесь мы, возможно, встретимся с осколками их семейной истории. У меня есть определенные подозрения насчет Честель, той самой, которой я когда то так восхищался. Насчет ее полного имени.
– Но у нее было только одно имя, ведь так? – спросила Лорел.
– Да, на сцене она пользовалась только одним именем. Так же как и Бернар, Дузе, а позднее Гарбо. Но у всех этих актрис были полные имена. Перед тем как мы сегодня отправились на ужин, я сделал два телефонных звонка: связался с моими знакомыми театральными историками и навел справки о полном имени Честель.
– Так у нее все таки было полное имя, – откликнулся Коббет.
– Да, было. Ее полное имя – Честель Рэй. В комнате воцарилась глубокая тишина.
– Не похоже на простое совпадение, – продолжил судья. – Теперь о тех небольших подарках, которые я вручил вам сегодня.
– Вот мой, – откликнулся Коббет, доставая из кармана рубашки завернутый в фольгу «орешек».
– А свой, – сказала Лорел, прижав руку к груди, – я положила в маленький медальон на цепочке.
– Пусть он там и остается, – предупредил ее Персивант, – ни за что не снимайте цепочку. Ли, пусть твой подарок тоже всегда будет с тобой. Это дольки чеснока, вы знаете, зачем они нужны. И вы, наверное, уже догадались, почему я добавил так много чеснока в спагетти сегодня за ужином.
– Вы думаете, что где то здесь прячется вампир, – предположила Лорел.
– Довольно необычный вампир. – Судья набрал в грудь побольше воздуха. – Честель. Честель Рэй.
– Я тоже так думаю, – ровным голосом проговорил Коббет.
Лорел кивнула. Ли посмотрел на наручные часы.
– Полвторого ночи, – объявил он. – Наверное, нам пора расходиться, если мы хотим хоть немного поспать.
Пожелав судье спокойной ночи, Лорел с Коббетом отправились в свои, расположенные по соседству коттеджи. Девушка вставила ключ в замочную скважину, но повернула его не сразу. Внимательно вглядываясь в залитую лунным светом улицу, она прошептала:
– Кто это там? Или лучше спросить – что это там? Ее спутник посмотрел в ту сторону.
– Ничего, ты просто немного взволнована. Спокойной ночи, дорогая.
Лорел вошла в номер и заперла дверь. Ли быстро пересек улицу.
– Мистер Коббет, – прозвучал в темноте голос Гонды.
– Интересно, что вам понадобилось здесь в столь поздний час, – сказал он, подходя ближе.
Актриса распустила свои темные волосы, которые теперь свободно струились по ее плечам. «Это самая прекрасная женщина из всех, что я когда либо видел», – подумал Коббет.
– Я хотела еще раз вас проверить, – сказала она, – удостовериться, что вы не забудете про свое обещание и не пойдете на кладбище.
– Я всегда держу слово, мисс Честель.
Он почувствовал, как вокруг них сгустилась гнетущая тишина. Замерли даже листья на деревьях.
– Я надеялась, что вы не будете рисковать, – продолжила актриса. – Вы с друзьями только недавно в городе и можете вызвать у нее особый интерес. – Она подняла на Коббета взгляд своих вспыхнувших в темноте глаз. – И это совсем не комплимент.
Гонда повернулась, чтобы уйти. Ли шагнул вслед за ней.
– Но сами вы ее не боитесь.
– Бояться собственной матери?
– Она принадлежала к семейству Рэй, – ответил Коббет, – а все Рэй пили кровь своих родственников. Мне рассказал об этом судья Персивант.
И снова взгляд ее прекрасных темных глаз.
– Этого никогда не случится со мной и моей матерью. Они оба остановились. Своей тонкой сильной рукой Гонда схватила его за запястье.
– Вы мудры и отважны, – сказала она. – Мне кажется, что вы приехали сюда с добрыми намерениями, и совсем не ради нашего шоу.
– Я всегда стараюсь руководствоваться добрыми намерениями.
Над их головами сквозь ветви пробивался лунный свет.
– Вы зайдете ко мне? – пригласила актриса.
– Я прогуляюсь до кладбища, – отозвался Коббет. – Я обещал вам, что не буду туда заходить, но я могу постоять у ограды.
– Не заходите внутрь.
– Я же дал вам слово, мисс Честель.
Гонда направилась обратно к коттеджам, а Ли, минуя ряд молчаливых вязов, зашагал к погосту. Пятна лунного света испещряли могильные камни, между ними, словно черная вода, разлились глубокие тени. Казалось, из за ограды за ним наблюдают.
Присмотревшись, Ли заметил какое то движение среди могил. Он не мог ничего точно разглядеть, но там определенно что то было. Коббет различил (или ему показалось?) очертания чьей то головы, неясные, словно существо было завернуто в темную ткань. Затем еще один силуэт. И еще один. Они собирались в небольшую группу и как будто следили за ним.
– Вам лучше вернуться в ваш номер, – произнес голос Гонды где то совсем рядом.
Оказывается, она последовала за ним, неслышная, словно тень.
– Мисс Честель, – сказал Коббет, – ответьте мне, если это возможно, на один вопрос. Что произошло с городом или деревней Грисволд?
– Грисволд? – отозвалась актриса. – А где это? Грисволд означает «Серый Лес».
– Ваш предок или родственник, Хорес Рэй, родился в Грисволде, а умер в Джеветт Сити. Я уже говорил вам, что ваша мать была урожденная Рэй.
Ему казалось, что он тонет в этих сияющих глазах.
– Я не знала об этом, – сказала Гонда.
Ли посмотрел на кладбище, где двигались невидимые тени.
– И руки мертвых тянутся к живым, – промурлыкала Честель.
– Тянутся ко мне? – спросил он.
– Возможно, к нам обоим. Наверное, сейчас, кроме нас, в Деслоу не бодрствует ни одна живая душа. – Она снова посмотрела на Коббета. – Но вы можете себя защитить.
– Почему вы так думаете? – удивленно спросил он, вспомнив о дольке чеснока в кармане рубашки.
– Потому что эти существа на погосте лишь наблюдают, но не пытаются на вас наброситься. Вы их не привлекаете.
– Как, по всей видимости, и вы, – ответил Ли.
– Я надеюсь, вы не смеетесь надо мной, – едва слышно проговорила Гонда.
– Нет, клянусь своей душой.
– Своей душой… – повторила Честель. – Спокойной ночи, мистер Коббет.
И она ушла, высокая, гордая, грациозная. Ли наблюдал за ней до тех пор, пока женщина не скрылась из виду, а затем направился назад в мотель.
На пустой улице ничто не двигалось, только кое где светились огоньки в закрытых на ночь магазинах. Коббету померещилось позади негромкое шуршание, но он так и не оглянулся.
Подойдя к своему номеру, Ли услышал, как закричала Лорел.
Судья Персивант, сняв куртку, сидел в спальне и изучал потертую коричневую книжку. «Скиннер» – было написано на корешке, «Мифы и легенды нашего края». Он уже столько раз перечитывал этот отрывок, что мог повторить его почти наизусть: «Чтобы победить чудовище, его необходимо схватить и сжечь, по крайней мере, сжечь его сердце. Выкапывать из могилы его нужно днем, пока оно спит и не ведает опасности».
«Есть и другие способы», – подумал Персивант.
Должно быть, было уже очень поздно, или, вернее сказать, очень рано, однако судья не собирался ложиться. Только не тогда, когда снаружи кто то крадется, тихо ступая по бетонной галерее перед коттеджем. Ему показалось, или неизвестный замер, как раз перед его дверью? Большая, с набухшими венами рука Персиванта потянулась к воротнику, где под рубашкой висел мешочек с чесноком, его амулет. Будет ли этого достаточно? Судья любил чеснок – такая сочная вкусная приправа для салатов и соусов. Неожиданно Кейт увидел свое отражение в зеркале комода: старое широкое лицо, усы, белеющие, словно полоска снега на темной земле. Ясное четкое отражение, выражение лица не умиротворенное, но полное решимости. Персивант улыбнулся сам себе, обнажив неровные, но все еще свои собственные зубы.
Он поправил манжет и посмотрел на часы: около половины второго. В июне, несмотря на летнее изменение времени, рассвет наступает рано. Перед восходом солнца вампиры отправляются в свои гробницы, печальные убежища, где они, согласно Скиннеру, «спят и не ведают опасности».
Судья отложил книгу в сторону, налил себе бурбона, добавил несколько кубиков льда и немного воды, сделал глоток. Это был уже не первый стакан за сегодня, хотя обычно, по совету врача, он позволял себе лишь одну порцию виски с содовой в день. В эту минуту Персивант был благодарен за резкий вкус, чем то напоминающий вкус грецкого ореха. Если не злоупотреблять, виски могло быть естественнейшей в мире вещью, самым добрым товарищем. Судья взял со стола папку с исписанными неразборчивым почерком листами – свои выписки из трудов Монтегю Саммерса.
Саммерс утверждал, что вампиры обычно происходят из одного источника: эта зараза распространяется от короля или королевы, чьи кровавые пиры доводят жертв до могилы, после чего те в свою очередь восстают из гроба. Если найти и уничтожить первопричину, остальные упокоятся с миром, превратятся в обычные мертвые тела. Брэм Стокер придерживался этой же теории, когда писал «Дракулу», а Брэм Стокер, без сомнения, знал, что делал. Персивант обратился к следующей странице, содержащей стихотворение из «Загадок и тайн разных народов» Джеймса Гранта. Это была баллада, написанная архаичным языком, повествующая о мрачных событиях, произошедших в «городе Пешта» – возможно, имелся в виду Будапешт?

И мертвые тела, заполонившие кладбища,
Зловещий пир устраивали, пили кровь,
В полночный час вторгались к нам в жилища,
Страх иссушал живые души вновь и вновь…

И несколькими строками ниже:

И вот погост огорожен решеткою железной,
Засовы заперты, чтоб мертвых удержать,
Но против нечисти когтей усилья бесполезны,
Разбиты все замки, и беззащитны мы опять.

Персивант много раз пытался узнать, кто автор стихов и когда же было написано это замысловатое произведение. Возможно, баллада вовсе не была старинной, может быть, она появилась только в 1880 году, незадолго до того, как Грант опубликовал свою книгу. В любом случае, судья чувствовал: он знает, что скрывается за этими строками, что за переживания отражены в них.
Он отложил листы в сторону и взял свою испещренную пятнами прогулочную трость. Сжав ее левой рукой, правой он ухватился за набалдашник, повернул его и потянул. Из полого стержня выскользнуло тусклое лезвие, тонкое, наточенное, обоюдоострое.
Персивант позволил себе улыбнуться. Одно из его самых ценных сокровищ – серебряное оружие, которое, согласно легенде, выковал тысячу лет назад святой Дунстан. Судья наклонился и прочитал по слогам выгравированную на клинке латинскую надпись: «Sic pereant omnes inimici tui, Domine». Это были заключительные строки неистовой победной песни Деворы из «Книги Судей»: «Так да погибнут все враги Твои, Господи!» Действительно ли клинок принадлежал святому Дунстану или нет… В любом случае, серебряное лезвие и молитва воина, запечатленная на нем, уже не раз в прошлом доказывали свою действенность в борьбе против зла.
Неожиданно снаружи раздался громкий, леденящий душу крик, исполненный смертельного ужаса.
В ту же секунду Персивант вскочил со стула. Он распахнул дверь, едва не высадив ее, и с клинком в руке выбежал наружу. Около коттеджа Лорел судья увидел Коббета и поспешил туда с невероятной скоростью, словно помолодев на пятьдесят лет.
– Лорел, открой! – кричал Коббет. – Это Ли! Когда Персивант добежал до коттеджа, дверь подалась внутрь, и они вместе ворвались в освещенную комнату.
На полу лежала Лорел, сжавшись в комочек и указывая дрожащей рукой на окно.
– Она пыталась войти внутрь, – запинающимся голосом произнесла девушка.
– В окне ничего нет, – попытался успокоить ее Коббет, но там совершенно точно кто то был.
Бледное, словно восковое, лицо прильнуло к стеклу. Они увидели расширившиеся, вытаращенные глаза, открытый рот, шевелящиеся губы, сверкающие острые зубы.
Коббет подался вперед, но Персивант схватил его за плечо.
– Позвольте мне, – сказал он, направляясь к окну и подняв вверх острие своего клинка.
Когда серебряное оружие с легким стуком коснулось стекла, лицо исказила судорога. Рот раскрылся в беззвучном крике. Существо отпрянуло и скрылось из виду.
– Я уже видел это лицо раньше, – хрипло сказал Коббет.
– Да, – отозвался Персивант, – в окне отеля. И позже.
Он опустил лезвие. Снаружи послышался звук, стремительный и торопливый, похожий на топот ног – множества ног.
– Мы должны разбудить людей в главном здании, – сказал Ли.
– Сомневаюсь, что мы сможем разбудить хоть кого нибудь в этом городке, – спокойным голосом ответил судья. – Я полагаю, кроме нас, не бодрствует ни одна живая душа, все спят глубоким, зачарованным сном.
– Но там снаружи… – Лорел показала на дверь, на которую, казалось, кто то давил.
– Я же сказал: ни одна живая душа.
Он перевел взгляд с нее на Коббета и повторил:
– Живая.
Судья пересек комнату и кончиком клинка начертил на двери перпендикулярную линию. Затем аккуратно провел еще одну поперек, образовав таким образом крест. Давление снаружи неожиданно прекратилось.
– Вон оно, снова там, – выдохнула Лорел.
Персивант широкими шагами вернулся к окну, в котором застыло угрожающее лицо, обрамленное струящимися черными волосами, и провел по стеклу серебряным лезвием, сверху вниз, а затем слева направо. Лицо исчезло. Он повернулся и нарисовал такие же кресты на остальных окнах.
– Вот видите, – в тихом голосе судьи слышалось торжество, – это старое, очень старое волшебство.
Он с трудом уселся на стул и, устало посмотрев на Лорел, сумел улыбнуться:
– Возможно, если нам удастся пожалеть эти несчастные создания там за дверью, это немного облегчит наше положение.
– Пожалеть? – почти выкрикнула девушка.
– Да, – отозвался судья и процитировал:

…Помысли, как печально может быть
Томиться вечной жаждой; каждый день,
Как в приступе, желать напиться крови.

– Я знаю эти стихи, – вмешался Коббет, – это Ричард Уилбер, несчастный проклятый поэт.
– Как в приступе… – повторила Лорел.
– Приступе, повторяющемся изо дня в день, – откликнулся Ли.
– Да, словно при малярийной лихорадке, – добавил Персивант.
Лорел и Коббет уселись на кровать.
– Я бы сказал, что здесь мы пока в безопасности, – провозгласил судья. – Не совсем на свободе, но, по крайней мере, в безопасности. На рассвете, когда они отправятся спать, мы сможем открыть дверь.
– Но как же так? Почему только мы в безопасности? – воскликнула девушка. – Почему мы бодрствуем, тогда как все остальные в городе спят и совершенно беспомощны?
– Очевидно потому, что у нас с собой чеснок, – терпеливо объяснил Персивант, – и потому, что мы съели достаточно чеснока на ужин. И еще потому, что здесь начертаны кресты, довольно условные, но тем не менее они защитят нас, если кто нибудь попробует войти. Я не прошу вас сохранять спокойствие, прошу лишь быть решительными.
– Я решителен, – процедил Коббет сквозь стиснутые зубы, – я готов выйти и встретить их лицом к лицу.
– Выходите, – отозвался судья, – и даже при наличии чеснока вы продержитесь не дольше, чем пинта виски во время удачной игры в покер. Нет, Ли, расслабьтесь, если можете, и давайте побеседуем.
И они беседовали, пока снаружи бродили странные существа (их можно было скорее почувствовать, нежели услышать). Они беседовали о многих вещах, ни словом не упоминая о своем опасном положении. Коббет вспомнил о тех необычных случаях, с которыми сталкивался в городах, среди гор, на пустынных дорогах, о том, как он выходил из сложных ситуаций. Персивант рассказал о нью йоркском вампире, которого он одолел, и о вервольфе, жившем неподалеку от одного южного поместья. Лорел, поддавшись уговорам Ли, спела несколько песен, старых песен Юга, ее собственной родины. У девушки был чудесный голос. Когда она закончила «Водим хоровод по кругу», в окне опять появились лица, они маячили, словно пятна сажи, поверх стекол с начертанными там крестами. Лорел увидела их и запела снова, старую веселую аппалачскую песню «Ночью услышала Мэри стук в дверь». Лица медленно отступили от окна. Медленно проходили часы, один за другим.
– Там на улице, видимо, целое полчище вампиров, – наконец не выдержал Коббет.
– И они усыпили жителей Деслоу, сделали из них беспомощных жертв, – согласился с ним Персивант. – Кстати говоря, это шоу, «Земля за лесом»… Может быть, все было затеяно как лишняя возможность для распространения этой чумы? Даже город, полный спящих людей, уже не может накормить возросшую компанию кровопийц.
– Если бы только добраться до источника всего этого, до носителя этой заразы… – начал Коббет.
– До их повелительницы, до королевы, – закончил за него судья. – Да. Она одна, блуждающая в ночи, способна поднять их из могил. Если удастся ее уничтожить, все эти создания наконец смогут умереть по настоящему.
Он посмотрел в окно. Лунный свет приобрел оттенок серого сланца.
– Утро почти наступило, – заключил Персивант. – Самое время наведаться на ее могилу.
– Я дал слово не ходить туда, – сказал Коббет.
– А я не давал таких обещаний, – отозвался судья, поднимаясь. – Оставайтесь здесь вместе с Лорел.
Сжав в руке серебряный клинок, он шагнул за порог в темноту, где уже почти померк лунный свет.
Звезды над головой гасли одна за другой. Близился рассвет.
Персивант уловил быстрое движение напротив коттеджа, почти неслышный, едва различимый звук. Твердыми шагами он пересек улицу, но ничего не увидел и не услышал. Решительной походкой судья направился к кладбищу, держа оружие наготове. Темнота постепенно сменялась серым светом.
Персивант пробрался сквозь живую изгородь, ступил на траву и на минуту задержался возле одной из могил. Над ней свивался в небольшую воронку сгусток легкого тумана, напоминающий по форме водоворот воды, стекающей в кухонную раковину. Судья наблюдал, как туман впитывается в землю, исчезает. «Так, – сказал он сам себе, – видится душа, возвращающаяся в свой гроб».
Он отправился дальше по направлению к склепу в центре кладбища, шаг за шагом, усталый, но полный решимости. Ранний луч солнца, проскользнувший сквозь покрытые густой листвой ветви, осветил его путь. Этим утром Персивант найдет то, что должен найти. Он точно это знал.
Решетчатая дверь склепа была заперта на тяжелый висячий замок. Судья внимательно его рассмотрел, а затем вставил кончик клинка в заржавленную скважину, не спеша надавил, повернул и снова надавил. Скрипнула пружина, он медленно открыл дверь и, затаив дыхание, вошел внутрь.
Крышка большого каменного саркофага была закрыта. Персивант ухватился за край и потянул. Жалобно застонали петли, и тяжелая крышка подалась. Внутри стоял темный закрытый гроб. Судья открыл и его.
Она лежала там; лицо выражало умиротворение, глаза были полузакрыты – женщина словно прилегла вздремнуть.
– Честель, – обратился к ней Персивант, – не Гонда, нет. Честель.
Ее веки дрогнули. Ничего более, но он знал, что его слова были услышаны.
– Теперь ты наконец сможешь отдохнуть, покойся с миром, наконец то с миром.
Судья поднес острие серебряного лезвия к ее левой груди и, взявшись своими большими руками за резной набалдашник, нажал изо всех сил.
Честель чуть слышно вскрикнула.
Когда он вытащил оружие, из раны хлынула кровь. Стало еще светлее. Капли темной жидкости исчезали с лезвия, словно испаряющаяся роса.
Гордое лицо Честель усыхало, сморщивалось, темнело. Быстрым движением Персивант захлопнул крышку гроба, закрыл саркофаг и торопливо вышел. Он снова запер дверь, защелкнул неподатливый старый замок и зашагал к воротам кладбища. Судья шел среди могил, над его головой щебетала птица, в отдалении послышался приглушенный шум мотора. Город просыпался.
В усиливающемся солнечном сиянии Персивант брел по улице. Теперь его походка была походкой старика, очень усталого старика.
В коттедже Лорел и Коббет готовили в пластиковых кружках растворимый кофе. Их вопрошающие взгляды обратились к судье.
– С ней покончено, – сказал он отрывисто.
– Но что вы скажете Гонде? – спросил Коббет.
– Честель и была Гондой.
– Но…
– Это была Гонда, – повторил Персивант, усаживаясь на стул. – Честель умерла. Эта чума подняла ее из могилы, она назвалась Гондой, и, разумеется, жители города ей поверили. – Он устало ссутулился, – Теперь, когда с ней покончено, когда она покоится с миром, остальные – те, чью кровь она пила, блуждающие по ночам, – успокоятся тоже.
Лорел отпила кофе, ее побледневшее лицо склонилось над кружкой.
– Почему вы считаете, что Честель и Гонда один человек? – спросила она. – Откуда вы знаете?
– Я догадывался об этом с самого начала. И совершенно уверился в этом сейчас.
– Уверились? – переспросила Лорел, – Но как вы можете быть в этом уверены?
Персивант улыбнулся ей едва заметной улыбкой.
– Дорогая моя, вы не думаете, что мужчина всегда узнает ту, которую любил?
Казалось, к нему вернулась его обычная нарочитая энергичность. Он поднялся, подошел к двери и взялся за ручку.
– А сейчас, прошу прошения, мне необходимо ненадолго вас покинуть.
– Вы не считаете, что нам лучше как можно скорей уехать отсюда? – спросил его Коббет. – До того, как люди заметят ее исчезновение и начнут задавать вопросы?
– Совсем наоборот, – ответил Персивант своим вновь окрепшим голосом. – Если мы уедем сейчас, они начнут задавать вопросы касательно нас, возможно, довольно неприятные вопросы. Нет, мы останемся. Мы с аппетитом позавтракаем или, по крайней мере, сделаем вид. И мы будем не меньше остальных удивлены исчезновением ведущей актрисы.
– Я буду стараться изо всех сил, – торжественно пообещала Лорел.
– Я знаю, дитя мое, – отозвался Персивант и вышел из коттеджа.
 

Der Untergang des abendlandesmenschen.

Информация о материале

Категория: Рассказы

Говард Уолдроп. Der Untergang des abendlandesmenschen.

Они скакали через мерцающий пейзаж под музыку органа. Бронко Билли, коренастый, как бывалый моряк, и Уильям С., высокий и гибкий, как сосна на ветру. Их лица, их лошади, окружающий пейзаж постепенно светлели: были сперва неразборчивыми, потом стали ясными и четкими, когда ковбои перевалили через хребет и начали спускаться в долину.
Перед ними зловеще темнел немецкий город Бремен.
Не считая органной и фортепьянной музыки, по всей Европе царила тишина.
В пещерах под Гранд опера в Городе света призрак Эрик играл «Токкату и фугу», а мимо несла свои черные воды клоака.
В Берлине спал сомнамбула Чезаре. Его наставник Калигари читал лекции в университете и ждал возможности натравить свое чудовище на мирных бюргеров.
Также в Берлине доктор Мабузе умер и не мог больше править преступным миром.
Но в Бремене…
В Бремене кто то рыскал в ночи.
В города китайских яиц и кукол, во времена хлеба из отрубей и спичек по шесть миллионов дойчмарок за коробок явились Бронко Билли и Уильям С. Двое суток они провели в Седле, кони их были в мыле.
Они спешились и привязали коней к фонарю на Вильгельмштрассе.
– Как насчет промочить горло, Уильям С.? – спросил ковбой коротышка. – У меня от этого чертового мерцания голова раскалывается.
В трех шагах от него Уильям С. драматически замер, покрутил головой и направился к дверям ближайшего гастхауза.
В своем стетсоне и клетчатой рубашке Уильям С. напоминал потрепанное пугало или еще безбородого Абрахама Линкольна с детского рисунка. Глаза его были как блестящее стекло, сквозь которое будто просвечивало из глубины адское пламя.
Бронко Билли подтянул брюки. Он носил «левисы», выглядевшие на нем великоватыми, темный жилет, рубашку посветлее и большие кожаные чансы с тремя кисточками – у бедра, колена и лодыжки. Его шляпа казалась на три размера больше, чем надо.
В таверне все было мутно серым, черным и ярко белым. Плюс неизменное мерцание.
Они уселись за столик и принялись разглядывать посетителей. Бывшие солдаты в лохмотьях мундиров через семь лет после окончания Великой войны. Безработные, зашедшие спустить последние несколько монет на пиво. В воздухе висел серый дым от трубок и дешевых сигарет.
Немногие заметили появление Уильяма С. и Бронко Билли.
Но двое заметили.
– Арапник! – сказал американский капитан, не снимая руки с плеча своего собутыльника сержанта.
– Чего? – спросил сержант, не снимая руки с плеча кельнерши.
– Гляди, кто там.
Сержант уставился в облако мерцающего серого дыма, окутывавшее ковбоев.
– Черт побери! – сказал он.
– Может, пошли подсядем? – спросил капитан.
– Вот уж amp;%#*! – выругался сержант. – Это же не наш фильм, ##% amp;сь оно все конем!
– Пожалуй, ты прав, – сказал капитан и снова стал потягивать вино.
– Помни, мой друг, – сказал Уильям С. после того, как официант принес им пиво, – что нет и не может быть отдыха в борьбе со злом.
– Ну да, да, но, Уильям С, мы же так далеко от дома. Уильям С. чиркнул спичкой, поднес ее к вересковой трубке, заправленной его любимой махоркой. Попыхал секунду другую, затем глянул на своего спутника поверх кружки с откинутой крышкой.
– Мой дорогой Бронко Билли, – произнес он. – Не бывает «слишком далеко» для того, чтобы противостоять силам зла. Со здешней проблемой доктор Гелиоглабул сам управиться не смог, иначе он не стал бы вызывать нас.
– Ну да, но, Уильям С, моя задница стерта до крови после двух дней в седле. Надо хотя бы чуток соснуть, прежде чем встречаться с этим твоим доктором.
– Увы, мой друг, но в этом ты и ошибаешься, – проговорил высокий ковбой с ястребиным носом. – Потому что зло не спит никогда. В отличие от людей.
– Но я то человек, – отозвался Бронко Билли. – Я бы сказал – давай придавим.
Тут в таверну вошел доктор Гелиоглабул.
Он был одет как горный проводник тиролец – в ледерхозен, шляпу с пером, горные ботинки и подтяжки. В руке он держал альпеншток, громко клацавший об пол при каждом шаге.
Пробившись через мерцающую темноту и дым, он встал перед столиком с двумя ковбоями. Уильям С. поднялся.
– Доктор… – начал он.
– Уленшпигель, – перебил его тот, предостерегающе вскинув палец к губам.
Бронко Билли закатил глаза.
– Доктор Уленшпигель, познакомьтесь, пожалуйста, с моим помощником и хронистом, мистером Бронко Билли.
Доктор щелкнул каблуками.
– Присаживайтесь, – сказал Бронко Билли, ногой выпихнув из под стола свободный табурет.
Доктор в своем опереточном наряде сел.
– Гелиоглабул, – прошептал Уильям С., – что это за дела?
– Мне пришлось явиться инкогнито. Есть… кое кто, кому нельзя знать о моем здесь присутствии.
Бронко Билли перевел взгляд с доктора на Уильяма С. и обратно и снова закатил глаза.
– Значит, поднят зверь? – поинтересовался Уильям С, и глаза его полыхнули пуще прежнего.
– Совершенно небывалый зверь, – ответил доктор.
– Понимаю, – сказал Уильям С. и затянулся трубкой; глаза его сузились. – Мориарти?
– Берите выше. По сравнению с этим злом Мориарти – жалкий щенок.
– Выше? – переспросил ковбой, сведя кончики пальцев домиком. – Не представляю, как такое возможно.
– Я тоже не представлял до прошлой недели, – произнес Гелиоглабул. – Но с тех пор город захлестнула волна кошмаров. По ночам улицы полны крыс, они наводняют дома. Когда стемнеет, в этой таверне не останется ни души. Люди запирают двери покрепче и молятся – в наш то век. Они вернулись к старым предрассудкам.
– И с должным на то основанием? – спросил Уильям С.
– Неделю назад в гавань вошел корабль. На борту был один единственный человек! – Доктор сделал драматическую паузу. Бронко Билли эффекта не оценил. – Экипаж, пассажиры – все пропали, – продолжил Гелиоглабул. – Оставался один лишь капитан, примотанный к штурвалу. И он был совершенно обескровлен!
Бронко Билли заинтересовался.
– Вы хотите сказать, – склонился над столом Уильям С, – что нам предстоит иметь дело с нежитью?
– Боюсь, что так, – подтвердил доктор Гелиоглабул, покручивая кончики усов.
– Значит, нам потребуется соответствующий боезапас, – сказал высокий ковбой.
– У меня все с собой, – отозвался доктор, доставая из рюкзака патронные коробки.
– Отлично! – сказал Уильям С. – Бронко Билли, револьвер при тебе?
– Чего?! Это ты о чем? «При тебе ли револьвер, Бронко Билли?» – это ты о чем? Уильям С, ты видел меня когда нибудь без моих стволов? Ты что, совсем офонарел?
– Прости, Билли, – произнес Уильям С, должным образом пристыженный.
– Вот, возьмите, – сказал доктор Гелиоглабул. Бронко Билли, разломив пару своих «миротворцев», высыпал на стол горку патронов сорок пятого калибра. Уильям С. отстегнул свои флотского образца кольты тридцать шестого калибра и принялся стержнем экстрактора выщелкивать патроны из барабанов по одному.
Билли стал было заряжать, но присмотрелся к новым патронам повнимательней и поднял один к свету.
– Черт возьми, Уильям С! – возопил он. – Деревянные пули! Деревянные пули?
Гелиоглабул лихорадочными жестами пытался заставить его умолкнуть.
Вся пивная услышала Бронко Билли. Повисла оглушительная тишина, все до единого посетители развернулись к их столику.
– Ну черт возьми, – сказал Бронко Билли. – Деревянная пуля не пролетит и пятнадцати футов, а если пролетит, черта лысого куда нибудь попадет. В кого это мы собрались стрелять деревянными пулями, а?
Таверна стала стремительно пустеть. Посетители разбегались, бросая через плечо исполненные ужаса взгляды. Все, кроме пяти человек за дальним столиком.
– Боюсь, мой дорогой Бронко Билли, – произнес Уильям С, – ты распугал всех здешних клиентов и предупредил силы зла о нашем появлении.
Бронко Билли огляделся.
– Это вон их, что ли? – Он кивнул на дальний столик. – Да ладно тебе, Уильям С, как то мы, помнится, и с дюжиной управились на пару.
Доктор Гелиоглабул вздохнул:
– Нет нет, вы не понимаете. Эти пятеро просто революционеры, безобидные дурачки. Мы же с Уильямом говорим о носферату…
Бронко Билли продолжал на него таращиться.
– …о нежити…
По прежнему никакой реакции.
– …об, э э, вампирах…
– В смысле, – спросил Билли, – как Теда Бара?
– Не о женщинах вамп, мой дорогой друг, – произнес крючконосый скотогон. – А о вампирах. О тех, кто встает из могил и пьет кровь живых.
– Ого. – Бронко Билли посмотрел на патроны. – И это их убивает?
– Теоретически, – ответил Гелиоглабул.
– В смысле, вы не уверены? Доктор кивнул.
– Тогда, – решил Бронко Билли, – я лучше в пополаме.
Он принялся заряжать свои револьверы, чередуя обычные пули с деревянными.
Уильям С. уже зарядил свои – только деревянными.
– Отлично, – произнес Гелиоглабул. – Теперь наденьте это на шляпы, поверх тесьмы. Надеюсь, вы никогда не сойдетесь с ними так близко, чтобы проверить, насколько это эффективно.
Он вручил им серебряные тесьмы, украшенные рядом крестиков. Они натянули их на свои шляпы.
– Что дальше? – спросил Бронко Билли.
– Как что? Ждем ночи, когда нападут носферату! – ответил доктор.
– Ты слышал их, Герман? – спросил Йозеф.
– А как же. Думаешь, нам надо сделать то же самое?
– И где мы найдем кого нибудь, чтобы изготовил деревянные пули для таких пистолетов, как наши? – спросил Йозеф.
Пятеро мужчин за дальним столиком посмотрели на доктора и ковбоев. Все пятеро были одеты в потрепанные военные мундиры. Тот, кого звали Германом, по прежнему щеголял рыцарским крестом.
– Мартин, – сказал Герман, – ты не знаешь, где бы нам достать деревянные пули?
– Да наверняка можно найти кого нибудь, кто бы сделал их под наши автоматические, – ответил тот. – Эрнст, сгоняй ка к Вартману, спроси.
Эрнст поднялся, хлопнул ладонью по столу.
– Каждый раз, когда слышу слово «вампир», я хватаюсь за свой браунинг! – сказал он.
Все расхохотались. Мартин, Герман, Йозеф, а громче всех Эрнст. Даже Адольф немного хохотнул.
Вскоре после наступления темноты в таверну вбежал кто то с лицом белым как смерть.
– Вампир! – крикнул он, махнул рукой в общем направлении улицы и вывалился наружу.
Бронко Билли и Уильям С. вскочили из за стола. Гелиоглабул остановил их.
– Я слишком стар и буду только лишней обузой, – произнес он. – Попробую нагнать вас позже. Помните о крестах! Стрелять прямо в сердце!
По пути к двери они чуть не сшибли Эрнста; уйдя час назад, он вернулся с двумя патронными коробками.
– Йозеф, быстро! – сказал он, когда ковбои выбежали на улицу. – Давай за ними! Мы нагоним. Твой пистолет!
Йозеф швырнул Герману автоматический браунинг и выскочил за дверь; на улице прогрохотали копыта.
Четверо остальных принялись перезаряжать пистолеты.
Двое ковбоев скакали туда, откуда слышался гам.
– Н но! – пришпорил своего коня Бронко Билли. Они неслись по аккуратно мощенным улочкам, копыта их коней выбивали искры из булыжной мостовой.
Они обогнали полицейских и прочих, также спешивших на звук воплей и смертельного ужаса. Фрайкоровцы, студенты и бывшие солдаты наводнили улицы. На фоне мерцающего черного неба горели факелы.
Город пытался одолеть носферату силой.
Бронко Билли и Уильям С. вылетели на площадь. Посреди ее стоял запряженный четверкой экипаж, весь затянутый траурным крепом. Возница, мертвенного вида толстяк, натягивал вожжи. Вздыбившиеся перед толпой вороные кони угрожающе били копытами.
Впрочем, удерживали толпу вовсе не кони.
В окне второго этажа гостиницы появилась тварь из ночного кошмара. Лысый, с остроконечными ушами и крысиными зубами, блестя в мерцающем свете глазками бусинками, вампир вылез из спальни на балкон. Лацканы его длинного сюртука, его лицо и руки были вымазаны кровью. Из окна неподвижно торчала мужская рука, на занавеске виднелась россыпь черных пятен.
Носферату спрыгнул на землю, и толпа раздалась в стороны, когда он метнулся от гостиничных ступеней к поджидавшему экипажу. Возница взмахнул бичом – совершенно беззвучно, – и карета рванулась с места, расшвыривая людей в стороны, как ветер – листву.
Ковбоям, поскакавшим следом, казалось, будто экипаж не едет, а плывет. Спереди не доносилось ни стука подков, ни звона упряжи, ни скрипа колесных осей. Словно они преследовали по ночным улицам Бремена сам ветер.
Они неслись галопом по мерцающим штрассе. Однажды Бронко Билли оглянулся, и ему показалось, что сзади маячат мотоциклетные фары. Но он не мог позволить себе отвлечься от экипажа.
Бок о бок с ним скакал Уильям С. Они нагоняли.
Бронко Билли выхватил револьвер из левой кобуры (он владел левой рукой ничуть не хуже, чем правой) и выстрелил в широкую спину возницы. Деревянная пуля с треском отрикошетировала от борта экипажа. Затем катафалк вошел в поворот.
Бронко Билли чуть не размазало на повороте по садовой ограде, но он успел свеситься из седла в противоположную сторону, как будто под ним не лошадь, а парусная лодка и он – моряк, откренивающий на остром курсе.
И вот он с Уильямом С. уже нагоняет катафалк на прямом участке широкого проспекта. Они поравнялись с возницей.
И когда Бронко Билли скакал вровень с черным экипажем, волосы у него на загривке впервые встали дыбом. Он слышал себя, слышал своего коня – и ничего больше. Возница в черном щелкнул длинным бичом, но Бронко Билли не слышал ни щелчка, ни топота вороных лошадей, ни скрипа колес.
Оцепенев от страха, он увидел, как с той стороны экипажа на одном уровне с ним появился Уильям С. Возница, развернувшись к высокому ковбою, снова щелкнул бичом. Шляпа Уильяма С, рассеченная пополам, улетела во мрак.
Бронко Билли тщательно прицелился и выстрелил переднему коню в голову, дважды. Тот рухнул как подкошенный, и на фоне мерцающей тьмы вспыхнул беззвучный, неистовый образ: четыре коня, возница, экипаж, он, его лошадь и Уильям С. – все летят, кувыркаясь в воздухе. Потом борт катафалка зацепил Бронко Билли, и неизменное мерцание погасло.
Пришел в себя он, должно быть, через несколько секунд. Он лежал, придавленный своей лошадью, но все кости, кажется, были целы. Привстав, он высвободился из под конского трупа.
Из груды обломков, шатаясь, поднялся возница. «Странно, – удивился Бронко Билли. – Теперь я слышу скрип вращающихся колес, крики умирающих лошадей». Возница выхватил нож и направился к ковбою.
Бронко Билли нашарил правую кобуру. Револьвер был на месте. Выхватив тот, он выстрелил толстяку прямо в сердце. Возница переломился в поясе, отлетел на шаг, но тут же выпрямился.
Билли нажал на курок.
Возница рухнул недвижной грудой, когда деревянная пуля разнесла его сердце в клочья.
Бронко Билли выкинул из барабана все обычные пули и забил высвободившиеся гнезда деревянными.
Пока он перезаряжал, рядом с визгом затормозили мотоциклы. Из седел и колясок выпрыгнули пятеро мужчин из таверны.
Билли огляделся в поисках Уильяма С, но не увидел его. Затем с крыши донеслась канонада – двенадцать выстрелов подряд, быстрые, как летний гром.
Один из револьверов Уильяма С. пролетел четыре этажа и упал рядом с Бронко Билли.
Ковбой бросился вверх по лестнице, впереди уже бежали пятеро немцев.
При столкновении с катафалком Уильяма С. выбросило из седла. Он вскочил на ноги как раз вовремя, чтобы увидеть вампира, забегающего в жилой дом напротив. Уильям С. рванул следом – пока возница выкарабкивался из обломков экипажа, а Бронко Билли из под своей лошади.
Он устремился по лестнице. Сверху доносился стук каблуков живого мертвеца – в отличие от погони, звук появился. Перед Уильямом С. замерцал сумраком коридор, в дальнем конце которого затворялась дверь.
Он врезался в нее, покатился по полу. Сзади клацнули зубы, и буквально в нескольких дюймах сомкнулись крысиные челюсти. Он вскочил, направив револьверы на вампира.
Лысая тварь метнулась к открытой двери, захлопнула ее за собой.
Уильям С. изготовился, расставил ноги пошире и принялся стрелять. Вытянув кольты на уровне глаз, он снова и снова палил в дверь, глядя, как деревянные пули тридцать шестого калибра разносят ее в щепу. Вампир взвизгнул, будто крыса за мусорным бачком, но Уильям С. продолжал стрелять, пока барабаны не опустели.
Изрешеченная дверь покосилась на петлях.
Носферату оскалился и тщательно притворил ее. Зашипев, изготовился к прыжку.
Уильям С. потянулся за своей шляпой.
И вспомнил, что возница сшиб ту у него с головы перед столкновением.
Тварь прыгнула.
Один из выбитых револьверов улетел за ограждение крыши.
И закипела схватка не на жизнь, а на смерть.
Пятеро немцев с воплями врезались в дверь в конце коридора. Из за двери доносились звуки возни, хриплое дыхание, треск рвущейся ткани.
За ними прибежал Бронко Билли.
– Дверь! Ее заклинило, – сказал один из немцев.
– Шляпа! – выкрикнул Бронко Билли. – Он потерял шляпу!
– Шляпу? – переспросил по английски один из них, по имени Йозеф. – При чем тут шляпа?
Остальные четверо пытались тем временем вышибить дверь. Сквозь прорехи за ней виднелись лихорадочное движение и мерцающие проблески ночного неба.
– Кресты! – выкрикнул Бронко Билли. – Вот такие! – ткнул он в тесьму на собственной шляпе.
– А, – сказал Йозеф, – кресты.
Он выдрал что то у Адольфа, державшегося позади, и швырнул в пробоину в двери.
– Cruzen! – выкрикнул Йозеф.
– Крест! – завопил Бронко Билли. – Уильям С, крест! Звуки возни прекратились.
Йозеф швырнул через пробоину свой пистолет. Они продолжили ломиться в дверь.
Когда послышались крики, тварь сидела на груди Уильяма С, обхватив его горло когтями. Перед глазами у ковбоя плыли черные круги. Чудовище пахло застарелой грязью, сырым мясом, смертью. Его крысиные глазки пылали ненавистью.
Потом до Уильяма С. донесся вопль «Крест!», и что то порхнуло на периферии его зрения. Одной рукой выпустив тварь, он сгреб это что то.
На ощупь – ткань. Он сунул ее вампиру в лицо.
Когти разжались.
Не опуская обрывка ткани, Уильям С. перевел дыхание. Шатаясь, поднялся на ноги. Носферату стоял, зажимая руками лицо. Ковбой шагнул к нему.
Тут возле его ноги упал автоматический браунинг, а из за двери донесся шум.
Все так же держа кусок ткани перед собой, Уильям С. поднял пистолет.
Вампир зашипел, как радиатор.
Уильям С. прицелился и выстрелил. Пистолет был полностью автоматическим.
Деревянные пули вскрыли тварь, словно разошлась застежка молния.
Дверь слетела с петель, на крышу вырвались пятеро немцев и Бронко Билли.
Уильям С. прислонился к косяку и перевел дыхание. Внизу на площади, вокруг разбитого экипажа и мертвых лошадей, собиралась толпа. В свете факелов их тени колыхались на стенах домов напротив. Это напоминало сцену из Данте.
На крыше появился Гелиоглабул, бросил один взгляд на вампира и вогнал тому в развороченную грудь свой альпеншток.
– На всякий случай, – пояснил он. Бронко Билли хлопал по спине Уильяма С:
– Уж думал, тебя на последнюю перекличку вызвали. Пятеро немцев возились с трупом вампира.
Уильям С. по прежнему стискивал обрывок ткани. Он разжал кулак. Это была нарукавная повязка.
Красная, с кривым черным крестом в белом круге.
Крест напоминал орнаменты на индейских одеялах, только был развернут в другую сторону.
Уильям С. поглядел на немцев. Четверо из них носили повязки; у пятого, в старой форме капрала, был разодран рукав.
Они натягивали на рукав пальто вампира другую повязку, желтую. Закончив, подняли его и отнесли к краю крыши. Тот напоминал свинью на вертеле.
На желтой повязке были изображены два перекрещивающихся треугольника – как нагрудный узор на костюмах, которые Уильям С. носил в бродвейской постановке «Бен Гура». Звезда Давида.
Труп полетел вниз, и толпа на площади взорвалась воплем.
Крики не стихали.
Безработные, изувеченные войной, молодые, ожесточенные, лишившиеся иллюзий. Наконец крики стихли – и перешли в скандирование.
Пятеро немцев стояли у края крыши, глядя вниз на толпу, и о чем то переговаривались.
Бронко Билли удерживал Уильяма С., пока тот не перевел дыхание.
Они услышали, как толпа рассеялась, вновь собралась, разбилась на кучки, откатилась в сторону, организовалась, перестроилась, разрослась.
– Ну что, напарник, – сказал Бронко Билли, – пошли ка в гостиницу и придавим как следует.
– Было бы неплохо, – ответил Уильям С. К ним присоединился Гелиоглабул.
– Лучше выйти черным ходом, – сказал он.
– Не нравится мне эта толпа, – кивнул Бронко Билли. Уильям С. подошел к ограждению и обвел взглядом город. Под темным мерцающим небом появились новые огоньки. Тут и там замерцали синагоги.
А потом – запылали.