- Информация о материале
-
Категория: Рассказы
-
Создано: 03.10.2011, 15:58
Петрашко Ярослав Юрьевич. Иван-Вампиров Сын.
Ближе к двери шаги становятся крадущимися и вскоре затихают совсем. Скрип. В дверь просовывается всклокоченная голова.
- Па-а-ап:
- Вань, ты же видишь, я работаю.
- Но ты обещал: У меня завтра история: Правление Елизаветы.
Нет, дорогой мой абзац, закончен ты будешь позже: Я бросаю ручку. Откидываюсь на спинку кресла.
- А алгебру ты сделал?
- У меня завтра геометрия, - по интонации слышно, что все, окромя истории его уже не волнует.
Увидев, что я капитулирую, этот маленький оболтус проскальзывает в кабинет и забирается ко мне на колени. Мда, в одиннадцать лет устраивать из себя котенка довольно трудно. К тому же акселерация: Ничего не скажешь - порода.
- Ты же понимаешь, что если я не закончу к понедельнику сценарий: - это моя последняя попытка к сопротивлению.
- Ну, ты же обещал: (Что-то, а по части нытья - мы первые.)
- Да и видел-то я Елизавету Петровну всего пару раз на балу у Понятовского. Лучше ты Ключевского почитай.
- А из первых рук интересней. Ты тогда уже был вампиром?
- Нет. Еще живым, - внезапное воспоминание неприятно кольнуло сердце. - В эту гадость я вляпался уже во время семилетней войны. В Венгрии. Но об этом я тебе уже рассказывал.
Он с минуту молчит, вглядываясь мне в лицо своими огромными, вечно удивленными сапфирами.
- А она была красивая?
- Кто?
- Ну, Елизавета.
Царственная хохотушка как живая предстает перед глазами.
- Слишком грудастая и ширококостная. Такие не в моем вкусе (во всех смыслах). Хотя: - тут до меня доходит, кому я все это объясняю. - В общем, красивая.
Его физиономия - стоп-кадр разочарования.
- А подробнее? - робкая попытка, не давшая результата.
- Не думаю, что Мариетта Степановна будет спрашивать об этом. Так вот: экономически в то время Россия была:
Заинтересованность мгновенно покидает его лицо. Всю дальнейшую информацию он слушает довольно равнодушно.
- : После ее смерти у Розумовского пытались дознаться об их браке, но тот прикинулся Зоей Космодемьянской. Все: Лекция окончена. Иди спать.
Но коленям моим не дано так скоро освободиться от излишнего балласта. Сапфиры задумчиво глядят сквозь меня. Где-то там, в этом юном мозгу бродят какие-то мысли.
- А у них были дети?
Нет, сказки про княжну Тараканову он от меня не дождется. Альковные подробности там никак не обойти.
- Вот будете проходить Екатерину II, тогда и расскажу. А сейчас дай мне, наконец, добить сценарий, будь он неладен.
Мой ребенок уникальное явление для проверки причинно-следственных концепций. Слово СЦЕНАРИЙ приводит его к оригинальному умозаключению:
- По кабельному сейчас фильм начнется. Можно посмотреть? - и тут же обещание: - В школу не просплю, за мной Витька зайдет. А его мама обязательно предварительно позвонит.
- А что будут показывать?
- Вой IV.
Нет, поистине никуда не деться от этого Воя! Эти нумерованные Вои однажды сведут меня в могилу! То есть, не в могилу: То есть, не сведут: Выведут, что ли? Идиотский каламбур какой-то:
В общем, Вой - это бич нашей семьи. В особенности, когда к моему чаду приходят Витька и Костик его одноклассники. Тогда хоть святых выноси: три оголтелых вервольфа скачут по всему дому, прерывая свои дикие вопли только для того, чтобы обсудить: кто в кого попал серебряной пулей. Если эта гоп-компания является днем, нет проблем, в склепе мне не слышно ни звука. Обвойтесь хоть до хрипоты! Но если вервольфы остаются ночевать: Временами всерьез хочется найти серебряные пули и хотя бы на час угомонить всех этих жителей деревни Драго. Драго - поселок оборотней из романов Гарри Бранднера.
А чего мне стоило услышать о ночевке гоп-компании однажды в полнолуние!!! Иван никак не мог понять, почему я так взбешен, пока я не подтащил его к окну и не ткнул носом в так любимый им естественный спутник Земли, во всей красе висящий над погостом. Поскольку отправить восвояси нежелательных-в-полнолуние гостей не было никакой возможности (воспользовавшись такой удачей, их родители укатили на уик-энд), то ничего другого не оставалось, как усыпить их сразу же после ужина. Люди не способны сопротивляться вампирическому гипнозу. Даже такие любители-ночевать-в-доме-на-кладбище: На мой вопрос, что сказали бы его друзья, если бы увидели, как он воет на луну или гоняет крыс, мое психологически подкованное чадо, не мудрствуя лукаво, ответствовало: Да они бы умерли от зависти! Вот вам и весь сказ.
У меня есть тайна: я очень хочу однажды в темном месте встретить Гарри Бранднера и от души потолковать. И поверьте мне отнюдь не как писатель с писателем:
Вот и теперь здрасьте вам: Вой IV!
- Вань, ты же знаешь: стараясь придать весомость своим словам, я приподнимаюсь над столом.
- Пап! Но это же Вой IV... (И хоть застрелись! Логика железная.)
- Я бы все же не хотел, чтобы ты смотрел эту кинохалтуру.
Парень бледнеет. Кажется, он возмущен до глубины души:
- Это шовинизм! (Где он только таких слов понабрался?) Как Дракула, обязательно посмотри, шедевр мирового кино! А как Вой, так ни в коем случае, кинохалтура.
Вот вам, пожалуйста, теперь я еще и шовинист. Со своей великовампирской идеологией я угнетаю вервольфовское нацменьшинство. Интересно, что я услышу, если (и не дай Бог, конечно) не одобрю однажды выбранную им даму?
- Кстати, внезапно появляется еще одно умозаключение, пока я буду смотреть фильм, я не смогу мешать тебе заниматься сценарием.
В переводе на нормальный язык это звучит так: Не пустишь к телевизору - не дам писать. Любым способом, но отвлеку.
- Валяй, деваться мне некуда. Хоть до утра: и Вой, и Лай, и Писк. Но особенно советую Топот II.
- Папка, ты просто прелесть!
Ванька крепко обнимает меня и целует в ухо. Он покидает мои колени, и через дверь начинает доноситься: крики, рев, вой, грохот выстрелов, и ломающихся дверей, звон разбитых окон и идиотский американский вопрос "You okey?", задаваемый героями к месту и в отсутствие оного:
* * *
Чего угодно мог ожидать я, вампир с двухсотлетним стажем, но только не этого наказания (или испытания), свалившегося на меня одиннадцать лет назад:
В ту ночь я, наконец, выследил негодяя, терроризировавшего окрестности и еженедельно доводившего милицию до умоисступления очередным девичьим трупом. Беседа наша была до чрезвычайности короткой, и в склеп я возвращался с сознанием исполненного гражданского долга, и сытый до икоты. (А, надо вам сказать, вампиры икают крайне редко). Предвкушая спокойный дневной сон, я как-то сразу не обратил внимания на писк, несущийся со ступеней костела. Странный такой писк. И, сами понимаете, решил взглянуть. На ступенях церкви лежал какой-то белый сверток, который и издавал эти загадочные звуки. За двести лет я многое повидал, но обнаружение среди ночи на кладбище кое-как запеленатого младенца погрузило меня в глубочайший шок. Как дурак стоял я у ворот храма, держа на руках ребенка, который, как только я его поднял, тут же замолк и радостно загукал, тараща на меня глазенки. К пеленкам пришпилена была бумажка, и в свете почти полной луны я прочитал коротенькую надпись: 1 мая, 00.15.
"Бедняга", неожиданно подумалось мне, "угораздило же тебя родиться в Вальпургиеву ночь".
Внезапно младенец снова завопил, ясно давая понять, что хочет есть, а также требуя сухих пеленок, ибо эти были промокшими насквозь. Дальше я действовал на полном автоматизме, явно плохо соображая, что творю.
Проблема пеленок была решена при помощи большого савана, в который был завернут незнакомый мне, но явно добрый (не пожалел же тряпки для ребенка) католик, возлежавший в часовне костела и смиренно ждущий церемонии погребения. Молоко же поставила, разбуженная долгим грохотом в двери, жена кладбищенского сторожа, которой я наплел что-то о поломанной машине, погибшей при родах матери и почасовом кормлении младенца. В подтверждение каждой своей фразе я тыкал ей в нос без умолку орущим ребятенком.
Став счастливым обладателем двухлитрового термоса молока, бутылочки с соской и даже пустышки (сторожиха сама недавно обзавелась таким же вот орущим подарком), я окольными путями добрался до склепа (надо же было делать вид, что иду к сломанной машине).
Через четверть часа в склепе покойных господ Лаврецких можно было наблюдать оригинальную картину: ошарашенный вампир баюкает запеленатого в саван грудничка, мирно спящего после обильной молочной трапезы.
Только когда пацаненок заснул, я понял, что с ним надо что-то делать. Только вот что?
Самым простым решением было бы, конечно, пустить его в расход, но тогда чего, собственно, было столько хлопотать? Можно, естественно, вампиром сделать. Правда, на что это будет похоже? Вечный, никогда не вырастающий грудничок, которого даже кровью поить придется из бутылочки, зубов-то нет, да и, наверное, не будет.
А, может, выкормить, вырастить, воспитать, а потом и сотворить себе спутника по Вечности?
Основательно продумать эту, явно привлекательную, мысль мне помешал крик петуха, возвещавшего скорый рассвет. Пора было на боковую. Вынос решения откладывался до следующей ночи. Забравшись в гроб, я устроил мальца поудобнее под боком и мгновенно вырубился.
Проснулся далеко заполночь (сказались мытарства прошлой ночи) от того, что кто-то, жалобно поскуливая, вылизывает мне лицо. Изумлению моему не было предела: младенец бесследно исчез, а на груди моей, недавно и весьма обильно залитой мочой, сидел крохотный волчонок!!!
И, только чуть позже, обнаруженная на небе полная Луна кое-что мне объяснила:
Так в мою жизнь (точнее, не-смерть) вошел и более чем прочно утвердился неизвестно откуда взявшийся Ванька. Маленький вервольф.
* * *
В последний раз прозвучал страшный вой, в последний раз кто-то у кого-то поинтересовался, в порядке ли он, и, наконец, воцарилась тишина.
- Пап: - чудо мое уже в кабинете. Лицо задумчиво.
- М-мм-м?: - не успел таки закончить.
- Их опять всех убили.
- Ты их жалеешь? - только этого еще не хватало.
- Да нет, они же были плохие. Монстры. Просто: - Он явно чем-то расстроен.
- Что просто?
- Просто я хочу сказать, меня ведь тоже могут так:
Ну вот, приехали. Ах, мистер Бранднер, приеду я однажды в ваши Штаты!: Тут уж не до сценария. Выхожу из-за стола, подхватываю его на руки.
- Неужели и меня однажды так пристрелят? - от навернувшихся слез сапфиры превращаются в опалы. Голос дрожит. - Пристрелят только потому, что я не такой, как все?
Я отношу его в спальню, загадочный детский Эдем, все стены которого увешаны яркими картинками, а сотни самых разнообразных игрушек и книг, кажется, только при появлении людей (ну, скажем так, людей) застыли, перестав жить своей удивительной, полной приключений и интриг, жизнью.
Над изголовьем кровати со стены весело скалится велацираптор, почему-то рекламирующий Тампакс. Этого огромного плаката здесь еще вчера не было.
- Твое новое приобретение?
Иван уже под одеялом. Я присаживаюсь на край постели.
- Это Костик привязался: Давай на Крюгера поменяю! Давай на Крюгера поменяю!.. Вот и поменялись.
- Забавный плакатик.
Я ненадолго умолкаю. Мне надо собраться с мыслями. Вижу ведь, что ждет он продолжения начатого разговора.
- Сынок, знания, что я тебе давал, не просто балласт для мозга. Это материал, которым можно умело пользоваться всю жизнь. Вспомни, что я тебе говорил об оборотнях: в каждом вервольфе есть два начала, две морали, два сознания. Человек и Зверь. И какое из этих начал возьмет верх, по тому пути и пойдет вервольф. Так же и ты. Либо, как монстры из Воя, уничтожив в себе все человеческое, ты будешь сеять вокруг себя смерть, и кончишь с серебряной пулей в голове. Либо, даже в полнолуние, ты будешь помнить, что ты разумное существо. Разумное и человечное, какую бы форму это существо не принимало. Если всегда и в любой ситуации ты будешь помнить, что ты, во-первых, человек, а волк в-десятых, то никому не придет в голову ратовать за твое уничтожение: я стараюсь быть убедительным, пусть и дидактичным до тошноты. Главное, чтобы Ванька мне сейчас поверил. Иначе, какой это, к черту, разговор по душам. Но застал он меня врасплох, ничего не скажешь. Рано, слишком рано еще для подобных бесед, что он поймет в свои одиннадцать?..
Делаю паузу и пытаюсь понять, а верю ли я сейчас сам себе? Верю, наверное, говорю ведь святую и истинную правду, и ничего кроме оной. Только это далеко не вся правда:
Разумность и человечность условия, как говорится, необходимые, но еще не достаточные. Это пока Витька с Костиком могут умирать от зависти теоретически, к юному верфольфу. Дети есть дети, и его способность превращаться они воспримут, скорее всего, как игру. Тут мой ребенок прав. (Однако экспериментировать не будем!) Но вот что потом?.. Дети ведь имеют обыкновение вырастать, и вырастают, в конце концов, к сожалению. А у взрослых это, знаете ли, не зависть. Это, знаете ли, называется совсем по-другому. Ксенофобия, будь она!.. А от того, что мы иные, не деться никуда.
Я-то об этом всегда помню, и если кто-нибудь станет вас убеждать в том, что вампиры лишены чувства самосохранения, плюньте тому в лицо. Ведь даже будучи вполне добропорядочным членом общества, не поручусь, что, узнай какой благонравный обыватель, кто я есть на самом деле, ему не захочется извести меня, ну, скажем, осиновым колом. Так, на всякий случай. Во избежание грядущих бед. Как бы чего не вышло: (Нет, я не циник, просто трезво смотрю на вещи. Возраст и опыт к тому располагают.) И я их, любезных обывателей, мирных (до поры, до времени) граждан, представьте, даже не виню. Этот страх им неподвластен.
Только скажите, как объяснить всю эту прозу жизни Ваньке?! Да и нужно ли? Пусть сперва подрастет. Тогда и поговорим: серьезно: Если он, конечно, все еще будет нуждаться к тому времени в моих наставлениях проблема отцов и детей, увы, существует, в чем каждому из нас с вами приходится убеждаться на собственном горьком опыте. Мне же это еще только предстоит: Мда: Но я я все равно буду рядом с ним. Вампир-хранитель это, поверьте, звучит неплохо. Мне нравится. А пока я продолжаю:
- Запомни раз и навсегда: разумность, гуманность и осторожность, надо же, нашел таки формулировочку, вот три основы спокойной жизни вервольфа. Ты понял, что я хотел сказать?
- Да, папа, - лицо его спокойно и серьезно.
- А теперь постарайся заснуть. Но для начала обдумай все, что я тебе сказал. Что для тебя в тебе важнее: Человек или зверь, пусть сперва решит для себя именно эту проблему.
- Хорошо, папа!
Я наклоняюсь, чтобы поцеловать сына. Его руки обхватывают мне шею.
- Пап, не уходи сегодня в склеп. Оставайся спать в доме.
- Ладно, если ты обещаешь, что утром не вздумаешь открывать ставни и отодвигать шторы, я останусь в кабинете.
Иван хихикает:
- Я обещаю:
19.09.1994 г. Ростов-на-Дону
- Информация о материале
-
Категория: Рассказы
-
Создано: 03.10.2011, 15:57
Андрей Дремлюга. Внутренние проблемы фирмы.
Перед огромным, дубовым столом работы 18-го века, на троне-из-костей, сидел мужчина. Его широкое лицо с квадратной нижней челюстью и орлиным носом, было белее мела, казалось в лице не было ни кровинки, да и откуда ей взяться. Высокий, без морщин, бледный лоб венчала корона из человеческих костей. Чернее вороньего крыла волосы, ниспадавшие на тёмно-синюю футболку с эмблемой "NIKE", облегающую могучий торс, в контрасте с бледным лицом производили неизгладимое впечатление, ужасающее и завораживающие одновременно. Наряд мужчины завершали джинсы, под цвет футболки, по верх которых были надеты высокие чёрные ботфорты из полированной кожи. Он с удовольствием, в прочем, не отразившемся на лице, затянулся ментоловой сигаретой "Dunhill" и стряхнул пепел в человеческий череп, украшавший подлокотник трона, из которого местный умелец сделал пепельницу, когда шеф пристрастился к курению.
С натяжным скрипом отошла в сторону часть скалы, являющая собой дверь, и в кабинет вошла секретарша.
"Сколько раз говорил, чтобы смазали дверь - подумал мужчина на троне - как меня достало это разгильдяйство, всё надо делать самому" - но в слух ничего не сказал, продолжая курить и глядя на секретаршу, вопросительно выгнул бровь.
Секретарша, как и положено, была высокая, стройная, с курносым носиком, копной блондинистых волос и озорными глазами. Коротенькая юбочка демонстрировала умопомрачительные ноги, а простая сиреневая блузка с глубоким вырезом, от каких-то там кутюр, едва скрывала великолепную грудь.
- Шеф, сколько раз Вам повторять, курение вредит Вашему драгоценному здоровью, - игриво сказала она, кокетливо глядя из-под длинных ресниц. Ей нравились такие мужчины, сильные, решительные и независимые. - А уж тем более сигареты с ментолом, они плохо влияют на... сердце.
- Моему сердцу, как впрочем, и другим органам, ничего не может повредить, - спокойно ответил мужчина и затушил окурок в черепе-пепельнице. - Что там у тебя Мэрлин?
- Пришёл Ваш первый зам, не просто пришёл, а прилетел, напугал меня своими метаморфозами, - голосок её стал капризным, она быстро моргнула, от чего ресницы взлетели, как крылья невиданной бабочки. - Срочно просит его принять.
"Она опять кокетничает и ничего с этим нельзя сделать, теперь её даже могила не исправит. Здесь все пользуются моим мягко... нет, мягкосердечием не скажешь и добродушием тоже, ведь ни того, ни другого у меня не должно быть".
- Хорошо, пусть войдёт. Да, ещё вот что, скажешь слесарю, что если он не смажет мою дверь, я его в отпуск отправлю в Тартары. И пусть зайдёт системный администратор, а то, что-то Windows в последнее время начал глючить, да и сеть барахлит.
- ОК, шеф.
Мэрлин вышла, а в кабинет бесшумно, скользящей походкой вошёл мужчина, закутанный по самые пяты в широкий чёрный плащ. Вид он имел бледный, в прямом и в переносном смысле, на узком лице горели, как угли, красные глаза с маленькими, чёрными точечками зрачков, а из-под верхней губы выпирали стоматологические проблемы, (аномалия прикуса) в виде клыков.
- Что случилось, Влад? - глаза хозяина кабинета, чёрные как ночь, без белков и зрачков, смотрели на вошедшего как всегда равнодушно.
- Великий Аид, Повелитель мёртвых, у нас непредвиденные проблемы.
- Проблемы бывают только непредвиденные, а всё, что предвидимо - это уже не проблемы, а вопросы решаемые в рабочем порядке, - мрачно усмехнулся Аид и, вытянув из пачки очередную сигарету, щелкнул серебряной зажигалкой "Zippo".
Влад поморщился, он не любил серебра.
- Ну, рассказывай, - предложил Повелитель мёртвых, с наслаждением выпуская дым после первой, самой сладкой затяжки.
- Понимаешь, Аид, сегодня Харон перевёз через Стикс паренька, худенького такого хиленького, бледного. Люди и по круче, по прибытию обычно теряются, в истерику впадают, собственной тени бояться, а этот как Цербера увидел, так аж глаза загорелись, Харон говорит, что давно такого не видел. Вроде и не смертный пришёл, а Великий герой древности.
- Конкретнее, конкретнее, не растекайся мыслью по древу.
- Ну, так вот, Харон его, как и положено, отправил на таможню, для регистрации. Только его зарегистрировали, как к нему стражник подошёл, для осмотра. А то в последнее время все норовят чего-то протащить. Один тут, с косяком помер, так прямо с ним через таможню и пёр, а те, что сюда по милости Арея попадают, всё норовят автомат или гранату протащить. Не знают, что они здесь не работают. Вот и приходится отбирать, чтобы Загробный мир не захламляли. А один экспонат недавно вот такой пак травки пронести пытался, едва отобрали. Отбивался, скотина, даром что помер...
- Влад!
- А, ну да. Когда начали этого паренька обыскивать, он как выхватит меч у стражника и давай им размахивать. За пять минут всю таможню положил, подлец, запыхался, но кричит: "Ну что, таможня даёт добро?". Харон, трусливая душонка, прыгнул в лодку и давай подальше от берега отгребать. Цербер, тот не струсил, так он ему так по одной башке настучал, что остальные две до сих пор её зализывают. Тут, как раз, я подоспел, крылья развернул, клыки выставил и пошёл на него, а этот малец давай мне в лицо серебряным крестиком тыкать, хорошо что в зуб попал, а то б глаз выбил, - Влад подёргал левый клык, тот и правда шатался. - Ну я, понятное дело, ретировался, свистнул наёмников. Те пока собрались, да прибежали, пацан кинулся по равнинам бегать, да по горам лазить, кругом заглядывать, словно выискивая чего. А потом начал наёмников крошить, да так ловко, что я уже подумал, что Зевс опять кого-то прислал, чтобы мы не дремали...
- Не отвлекайся.
- Пока наёмники за ним гонялись, а он отбивался, я успел справочки о нём навести. Обычный оказался парень. Он, тем временем, оружие себе получше подобрал: меч, щит, доспехи со шлемом, и стал на вершине горы такой довольный, что аж глазки из-под забрала блестят. К нему рыцари больше чем по двое подобраться не могут, да и то только мешают друг другу, а он их без устали рубит и штабелями складывает. Вскоре из-за тех штабелей к нему и вовсе не подойти было. А этот сукин сын на вершине стоит, мечем размахивает и орёт чего-то. Я понял, что теперь его иначе как с воздуха не возьмёшь, тогда разбудил я Крылатого стража и напустил на него. Долго они бились, не видно ни черта было, только пыль столбом, ну ты же знаешь, Повелитель, какую пыль Страж своими крыльями поднимает, помнишь последний раз, какую он бурю в пустыни устроил, когда...
- Чем битва закончилась? - Аид так сжал в могучей деснице зажигалку, что пользоваться ею после этого было уже нельзя.
- Вообщем, когда пыль улеглась, этот упыриный ужин уже примерял на себя латы Крылатого стража, а когда он поднял его меч, что Повелителем бурь зовётся, я понял, что дела наши плохи.
Бог достал сигарету и попытался закурить, но, увидев, что осталось от зажигалки, с силой швырнул её о стену. Влад скользнул в сторону, чтобы не получить срикошетившим куском серебра по лбу. Аид выругался на древнегреческом, да так зло и заковыристо, что затряслись даже камни, а сигарета, с перепугу, вспыхнула сама собой, правда, со стороны фильтра, пришлось её выбросить.
- Ну? - прорычал добродушный бог, в его чёрных глазах мерцали молнии.
Первый зам зашипел как рассерженный кот и выставил клыки, но быстро взял себя в руки и продолжал:
- Потом малец спустился с горы, по дороге круша всё подряд и, зачем-то заглядывая во все расщелины. Он разрубил пополам трёхтысячилетний мёртвый дуб, что в двадцать обхватов, разрубил одним ударом Повелителя бурь, при этом сказав: "А на хрена здесь эта трухлявая деревяшка". Долго заглядывал в него, выискивал чего-то. Шеф, держите себя в руках, я понимаю, что дуб был дорог Вам как память о Вашей лихой молодости, но он и в самом деле весь иструх.
Я потом тоже в него заглядывал, ничего кроме трухи там нет, и что там малец искал?
- Заткнись! - Аид снял с головы корону и швырнул на стол, так что кости загремели, потом вытащил из кармана джинсов платок и вытер покрытый испариной лоб - Продолжай.
- Так вот, потом эта волчья сыть, добралась до Третьей Скрижали, ну той самой, что Иегова дал Моисею, а он её разбил. А ты, Повелитель, собрал и склеил. Ну... теперь её вряд ли можно снова собрать, от неё только пыль и осталась, - услышав как заскрежетали зубы хозяина, вампир быстро добавил: - Ну я потом попытаюсь, что-нибудь сделать, может как-нибудь и соберём...
- Хватит, что с этим щёнком теперь?
- Разрушая и ломая всё, что можно, он, походя убил тех Чёрных всадников, которых я на него послал. Теперь он стоит посреди руин и орёт, что полоумный: "Где ключ? Где переход на следующий уровень?" А какой переход? Разорви его вурдалак, может...
- Помолчи ты минуту! - Повелитель мертвых ещё раз вытер лоб и откинулся на спинку трона, но тут же снова принял горделивую осанку. Чья-то кость больно давила в спину - Что с ним там случилось? - он ткнул пальцем в свод пещеры - кабинета.
- Умер он за компьютером, так увлекся какой-то игрой, что забыл обо всем, ну и умер, от истощения организма. Его правда нашли быстро, скорую вызвали, те зафиксировали клиническую смерть, отвезли в больницу и подключили к аппарату искусственной вентиляции легких, но в себя он так и не пришел, а попал прямиком к нам. Зовут Александром, 19 лет отроду, всю сознательную жизнь провел за компьютером, есть, пить и все тому подобное забывал регулярно, вот и истощился.
- Что "и все тому подобное"?
- То, что и с женщинами тоже не бывал, даже не целовался ни разу, времени не хватало, это в 19 - то лет. А я в его годы...
- Стоп! Они его там уже к погребению готовят?
- Нет, эти кретины до сих пор его вентилируют, пока он нам здесь загробный мир в пыль разносит и ключи какие - то ищет.
- Понятно, парень в "Диабло" заигрался.
- Во что заигрался?
- Темный ты вампир, Влад. Игрушка такая есть про загробный мир, вот ему и кажется, что он в нее попал, ну полностью, в натуре.
- Так что, пора дракона Ладона из Тартар освобождать или Тифона на помощь звать.
- Нет, он только этого и ждет, для него это будет переход на следующий уровень. Мы сделаем по-другому.
Аид включил компьютер и запустил Windows. Пока тот грузился, Повелитель нажал кнопку селектора и попросил Мэрлин принести пачку сигарет. Секретарша вошла в кабинет, раскачивая бедрами и лукаво улыбаясь, но увидев лицо шефа не дала сорваться с языка очередной шутке о вреде курения для здоровья бога мертвых. Молча положила сигареты на огромный стол и наклонилась, чтобы подобрать остатки зажигалки.
- О времена! О нравы! - прошипел сквозь клыки вампир, оценив почти полное отсутствие нижнего белья. - Интересно как скоро будет модно ходить совсем голым.
Но хозяин не услышал его из-за скрипа закрывающейся двери. Распечатав пачку, и взглядом подкурив сигарету, он увлеченно застучал по клавиатуре.
- Так, информация прошла: Александр Белоус, родился 1-го августа 1980 года, по летоисчислению смертных, от Рождества Христова. Проживал в г. Днепропетровске, в Украине, в Европе, к нам прибыл 22 апреля 2000 года по тому же летоисчислению. Ну, поскольку сеть барахлит будем надеяться, что к судье Миносу эта информация еще не попала. - Бог решительно нажал кнопку "Delete". Затем достал из кармана джинсов мобильный и быстро набрал номер. Очень долго ответом была тишина. "Ну, еще скажите, что мы выпали из зоны роуминга", зло подумал Повелитель мертвых, и в этот момент послышался гудок, трубку взяли сразу же.
- Слушаю тебя - голос был низкий и властный, с хрипотцой.
- Приветствую тебя, Одноглазый, ты что в скверном расположении духа?
- Я всегда в скверном расположении духа, бремя власти и знаний не располагает к особой веселости, - голос стал ворчливым, но добродушным.
- У меня тут проблемы возникли, выручай Старик.
- Кто?
- Да мальчишка один находится под аппаратом в состоянии клинической смерти, засиделся за компьютером и не заметил, как умер, от истощения.
- Тьфу ты, это не ко мне, таким у меня не место.
- Еще как к тебе, он у меня здесь такое утворил, хуже атомной войны. Слуг моих накрошил вагон и маленькую тележку, Влад едва ноги унес, а вот Крылатому стражу крылышки поподрезал. Он теперь в его доспехах, с Повелителем Бурь стоит посреди всего этого бардака и требует кого покруче. Так, что забирай его, да кстати, у тебя в твоем водевиле девушки грамотные есть?
- Не в водевиле, а в Вальгалле. Зачем тебе мои девушки?
- Ты мальчонку забери, накорми, напои, да спать с кем-нибудь уложи, а то он кроме компьютера в своей жизни ничего не видел. А потом отправляй его назад.
- Ты чего, обалдел?! Куда назад?
- Назад, к жизни, не пожил он еще своего, пусть твои валькирии объяснят ему, что к чему, от комплексов избавят, глядишь, и проживет парень полноценную жизнь, а не эту суррогатную в компьютерных играх и Интернете. Вот уж, во истину deus ex machina.
- Бардак какой то получается у тебя Аид, а не загробный мир: впускаем - выпускаем, отдаем - забираем.
- Слушай, Один, я тебя выручал, отдавал твоих героев когда они ко мне попадали, хотя и влетело мне в последний раз от Зевса, когда ты прямо на берегу Стикса со всей своей оравой и со всеми почестями забирал маршала Жукова. Так что теперь ты выручай меня.
- А если Зевс опять узнает, что ты клиента в мое ведомство передал, будет дипломатический скандал.
- Ты главное приедь тихонько, а то опять радугу на пол неба раскинешь, валькирий вокруг себя соберешь, как тут тебя не заметить.
- Судья Минос на тебя Зевсу стучит, ты знал об этом?
- Это внутренние дела фирмы, я все данные из компьютера убрал, до судьи они еще не дошли. Никто не заметит, ты тихонько забери мальчишку, приведи в порядок и пусть себе живет.
- Добрый ты бог смерти, от того и все твои проблемы.
- Ну ладно ты мне морали не читай. Мы с тобой договорились. Буду заканчивать разговор, а то у меня sim-карта на исходе.
- А у меня время не ограничено и оплата посекундная, к тому же входящие звонки бесплатно.
- Счастливый, а мне Зевс бюджет урезал это при том, что Арей в Чечню новую партию оружия отправил, да и в Сьерра - Лионе он тоже что-то затевает.
- А ты их ко мне отправляй - хихикнул Один.
- Легко сказать, если узнает Зевс, он меня с должности снимет. Кстати, ты когда паренька заберёшь, доспехи и меч Крылатого стража мне оставь, а то ненароком всё себе заберёшь, знаю я тебя, коллекционера.
Положив мобильник на стол, Аид на секунду обхватил голову руками, откинув назад длинные волосы, потом поднял черные бездны глаз на зама.
- А если информация все же дошла до Миноса, что тогда? - робко спросил Влад.
- Давай решать проблемы по мере их поступления.
- А если из канцелярии Громовержца пришлют запрос о том, что у нас случилось, почему такие разрушения.
- Скажешь, что мы в пейнт-бол играли. Придумаешь, что-нибудь. Голова тебе зачем? Или ты туда только кровь пьешь.
Бог смерти водрузил на голову корону-из-костей и закурил сигарету.
- В конце концов, это внутренние проблемы фирмы. Понял?
- Понял!
- Повтори!
- Внутренние проблемы фирмы.
- Молодец, свободен, - и выпустив кольцами дым тихо сам у себя спросил, - почему я тебя назначил своим замом?
Вопрос был риторическим, но вампир обладающий очень острым слухом, вдруг обернулся, уже возле самой двери и неожиданно сказал:
- Я знаю.
- Ну, скажи мне, - на беломраморном лице Аида появилась тень интереса.
- Потому Повелитель, что мы с тобой не умирали, но и не жили, ни по-людски, ни по-божески. Мы живые мертвецы, и мы сами обрекли себя на такое существование. Мы добровольные мертвецы!
Валахский князь Влад Дракула Цепеш крутанулся на каблуках и стремительно вышел из пещеры - кабинета, только мелькнул черный развивающийся плащ. Он не видел, как беломраморное лицо Повелителя мертвых закрыла тень птицы - Печали. Черные, горящие бездны - глаза потухли. Аиду захотелось напиться. Он знал, что алкоголь его не берет, но стоило попробовать еще раз.
- Информация о материале
-
Категория: Рассказы
-
Создано: 03.10.2011, 15:55
Герберт Уэллс. Цветение необыкновенной орхидеи.
Покупка орхидей всегда дело несколько рискованное. Перед вами темный комок каких-то высохших тканей, а в остальном вы должны довериться, смотря по вкусу, или собственному выбору, или уговорам аукционщика, или просто счастливому случаю.
Растение может оказаться или почти совсем мертвым, или оно может оказаться покупкой, в которой вы не раскаетесь, хотя только-только оправдаете затраченные деньги. Иногда же - сколько бывает и таких случаев! - покупателю посчастливится, и перед его восхищенными глазами каждый день начнут раскрываться вс° новые прелести; богатство нежных красок, причудливый изгиб невиданных лепестков, неожиданная мимикрия... Всего один тонкий зеленый стебель, а на нем цветут и гордость, и красота, и доход, и - может быть - даже бессмертие. Ведь этому чуду природы понадобится особое имя, а что лучше имени владельца? Например, "Джонсмития"?! Что ж, бывают названия и похуже.
Может быть, именно надежды на подобное счастливое открытие побудили Уинтер-Уэддерберна стать постоянным посетителем цветочных аукционов, а возможно что ему решительно нечего было делать и ничто на свете его не интересовало. Застенчивый, одинокий, по натуре бездеятельный, он был достаточно обеспечен, чтобы не нуждаться, но недостаточно энергичен, чтобы искать занятий, требующих усилия. Он мог бы, пожалуй, коллекционировать марки или монеты, или переводить Горация, или переплетать книги, или открывать новые разновидности диатомовых водорослей. Но случилось так, что он выращивал орхидеи, гордясь своей единственной оранжерейной.
- У меня предчувствие, - сказал он как-то за утренней чашкой кофе, - что сегодня со мной должно что-то случиться.
Говорил Уэддерберн не торопясь, так же медленно как двигался и думал.
- Не надо так говорить, - сказала экономка (она приходилась ему дальней родственницей). В ее понимании "что-то случится" имело только один, и притом самый печальный смысл.
- Вы меня не так поняли. Я не имел в виду ничего дурного, хотя... вряд ли я сам знаю, что имел в виду. Сегодня, - продолжал он, помолчав, - у Питерса будут продавать партию растений из Индии и с Андаманских островов. Поеду-ка и я взглянуть на них. Может, случайно мне и попадется что-нибудь хорошее. Вот и оправдается мое предчувствие.
Он протянул экономке пустую чашку.
- Вы говорите о цветах, собранных несчастным молодым человеком, о котором вы мне как-то рассказывали? - спросила она, наливая ему кофе.
- Да, - задумчиво ответил он, с ломтиком поджареной булки в руке. - Никогда со мной ничего не случается, - размышлял он вслух. - Почему бы это? Чего только с другими не бывает! Возьмите Харвея: на прошлой неделе - в понедельник он нашел шестипенсовик, в среду все его цыплята заболели вертячкой, в пятницу возвратился из Австралии его родственник, а в субботу Харвей сломал ногу. Какой вихрь переживаний! А у меня?..
- Пожалуй, я бы обошлась без такого вихря, - сказала экономка, - да и вам это было бы вредно.
- Возможно, что такие переживания и не всегда приятны Но со мной, увы, вообще ничего не случается. Когда я был мальчишкой, со мной не бывало никаких происшествий. Когда вырос, ни разу не влюблялся. Никогда не был женат!.. Даже не представляю, как люди себя чувствуют, когда что-нибудь случается, что-нибудь действительно необыкновенное... Этому собирателю орхидей, когда он погиб, было всего тридцать шесть лет - он был на двадцать лет моложе меня. А он успел два раза жениться и один раз развестись, четыре раза переболеть малярией и раз сломать бедро. Однажды он убил малайца, и раз сам был ранен отравленной стрелой. В конце концов погиб от пиявок в джунглях... Само собой, вс° это беспокойно, но зато как интересно! Кроме, пожалуй, пиявок...
- Я уверена, - убежденно вставила экономка, - ему это было вредно.
- Может быть! - Уэддерберн взглянул на часы. - Двадцать три минуты девятого. Я поеду поездом одиннадцать сорок пять, так что времени еще много. Я думаю надеть легкий пиджак - ведь еще совсем тепло, - серую фетровую шляпу, коричневые туфли. Думаю...
Он взглянул в окно на совершенно ясное небо, на залитый солнцем сад, затем - с легким сомнением - на лицо своей родственницы.
- Мне кажется, - сказала она твердо, - раз вы едете в Лондон, надо взять зонтик. Погода быстро меняется, а до станции отсюда далеко.
Из Лондона Уэддерберн возвратился несколько возбужденный.
Он приехал с покупкой! Редко случалось, чтобы он сразу решался, но на этот раз решился сразу и купил.
- Это Ванды, - перебирал он купленные орхидеи, - вот это Дендробиум, а здесь - несколько видов Палеонофиса.
Пока ел суп, он с нежностью посматривал на свои покупки. Растения были разложены перед ним на белоснежной скатерти, Уэддерберн медленно ел и вс° рассказывал и рассказывал о них экономке. У него давно вошло в привычку по вечерам заново переживать вместе с ней, к их обоюдному удовольствию, свои поездки в Лондон.
- Я же знал, что сегодня со мной что-нибудь да случится. Вот я и купил вс° это! Уверен, что некоторые из них, понимаете, хоть некоторые, должны оказаться замечательными. Не знаю - почему, но я просто уверен. Так уверен, будто кто-то мне обещал.
- Вот этот, - указал он на сморщенный клубень - точно не установлено, какой. Может быть, Палеонофис, а может быть, и нет. Вдруг это новый вид орхидеи, даже какой-нибудь новый род! Это последняя орхидея из тех, которые собрал бедняга Бэттен.
- Не нравится она мне, - заявила экономка. - Уж очень безобразная форма у этого клубня!
- По-моему, он просто без всякой формы.
- Как противно торчат вот эти штуки, - твердила она.
- Ничего, завтра упрячу их в горшок.
- Точно паук, который притворился мертвым, - сказала экономка.
Уэддерберн улыбнулся и, чуть наклонив голову набок, снова оглядел сморщенный клубень:
- Он, конечно, некрасив, этот жалкий комочек, но нельзя о таких растениях судить, пока они в сухом состоянии. Из каждого может выйти очень, очень красивая орхидея. Завтра у меня будет много дела! С вечера я вс° обдумаю, а завтра уж примусь высаживать.
- Бедняга Бэттен! Его нашли не то мертвым, не то умирающим в мангровом болоте, - продолжал он через некоторое время, - а под ним одну из этих самых орхидей, раздавленную его телом. До этого он несколько дней болел какой-то местной лихорадкой. Кажется, даже был без сознания. Эти тропические болота такие страшные... Говорят, всю кровь до последней капли из него высосали пиявки в джунглях!.. Кто знает, может быть, именно этот цветок и стоил ему жизни.
- Цветку, по-моему, это ценности не прибавляет!
- Жена пусть слезы льет, обязан муж трудиться, - глубокомысленно заметил Уэддерберн.
- Подумать только, умирать и таких условиях, в мерзком болоте! Болеть лихорадкой, а кроме хлородина да хинина и принять нечего. Предоставьте мужчин самим себе, они и будут жить только хлородином и хинином. А вокруг ни души, кроме противных туземцев! Говорят, андаманские островитяне - самые ужасные дикари, и уж во всяком случае ухаживать за больными они не умеют - кто же их там обучит как следует? И для чего жизнью жертвовать? Чтобы у людей в Англии были орхидеи!
- Что и говорить! Приятного в этом мало, но есть люди, которым такие приключения, кажется, нравятся, - сказал Уэддерберн. - Как бы то ни было, туземцы в его партии были достаточно цивилизованными, чтобы сохранить коллекцию, пока не вернулся его коллега-орнитолог из внутренних районов острова. Правда, они не разобрались в разновидностях орхидей и к тому же дали им завянуть. Хотя, знаете, от этого цветы мне кажутся лишь интереснее...
- Не интереснее, а отвратительнее. Я бы боялась, ведь на них, может быть, сидит лихорадка. Представить себе только: на этих уродах лежало мертвое тело... Я об этом раньше не подумала. Как хотите: мне кусок в горло не лезет!
- Хорошо, я уберу их со стола и положу на подоконник. Мне их там будет не хуже видно.
Несколько дней Уэддерберн почти не выходил из своей жаркой и влажной теплицы: вс° возился с древесным углем, кусками тикового дерева, мохом и другими тайнами, известными любителям орхидей. Он считал, что для него настало замечательное, полное неожиданностей время. По вечерам, в кругу друзей, он не уставал рассказывать об орхидеях, снова и снова повторяя, что ждет от них чего-то необычайного.
Несмотря на тщательный уход, несколько орхидей из вида Ванда и Дендробиум, погибли, но странная орхидея вскоре начала проявлять признаки жизни. Уэддерберн был в восторге. Как только он заметил, что орхидея оживает, он сразу позвал экономку, которая варила варенье.
- Вот это почка, - объяснял он. - Вот здесь скоро появится множество листьев. А эти штучки, которые пробиваются тут наружу, - воздушные корни.
- Они мне напоминают растопыренные белые пальцы, торчащие из бурого комка. Не нравятся они мне! - сказала экономка.
- Но почему?
- Не знаю. У них такой вид, точно хотят меня схватить. Нравится так нравится, противно так противно, - ничего с этим не могу поделать!
- Может, это только мне так кажется, но я не помню другой орхидеи с такими воздушными корнями. Смотрите, они чуть-чуть сплющены на концах!
- Нет, не по душе они мне, - повторила экономка, поежилась, точно ее знобило, и отвернулась. - Знаю, что глупо... Мне, право, жаль... а вам-то еще они так полюбились, - но я не могу забыть этот труп.
- Ну, может, он лежал и не на этом именно месте. Это просто моя догадка.
Экономка пожала плечами.
- Как бы там ни было, а эта орхидея мне совсем не нравится, - твердила она.
Уэддерберна и на самом деле немного обидело ее отвращение к орхидее. Однако это нисколько не помешало ему, когда вздумается, разговаривать со своей родственницей об орхидеях вообще и этой - в частности.
- Странная вещь - орхидеи, - сказал он как-то, - в них столько сюрпризов и неожиданностей. Знаете, сам Дарвин изучал их опыление и доказал, что у обыкновенной орхидеи такое строение, чтобы мотыльки могли легко переносить пыльцу от цветка к цветку. И что же? Оказывается, есть множество известных нам орхидей, строение которых препятствует обычному опылению. Например, некоторые Циприпедиумы. Среди известных нам насекомых нет таких, которые могли бы их опылить. А у иных Циприпедиумов вовсе нет семян.
- Но как же в таком случае они размножаются?
- Специальными отводками, клубнями, вот такими отростками. Это объяснить нетрудно. Загадка в том, для чего тогда цветы?
- Очень возможно, - продолжал он, - что и моя необычная орхидея может оказаться в этом смысле исключительной. Если так, я буду ее изучать. Мне давно хотелось стать исследователем, как Дарвин, но до сих пор вс° было некогда или что-нибудь мешало. Сейчас начинают распускаться листья. Ну, пойдите же на них поглядеть!
Но экономка сказала, что в оранжерее чересчур жарко: голова разбаливается. Она ведь видела орхидею совсем недавно. Некоторые воздушные корни, теперь уже длиной свыше фута, к сожалению, напомнили ей длинные жадные щупальца. Даже во сне ей привиделось, будто они растут с невероятной быстротой и все тянутся к ней. Нет, она твердо решила, что больше на цветок и не взглянет.
Пришлось Уэддерберну восхищаться листьями необычайного растения в одиночестве. Они были, как всегда, широкие, но необычно блестящие, с темно-зеленым глянцем и с ярко-красными пятнами и точками у основания. Таких листьев у других орхидей он до сих пор не встречал.
Растение поставили на низкую скамейку, около термометра, рядом с нехитрым приспособлением - краном, вода из которого, падая на горячую трубу, проложенную в теплице, помогала сохранять здесь необходимую влажность.
После обеда Уэддерберн теперь только и делал, что гадал, как будет цвести необыкновенная орхидея.
Наконец это великое событие свершилось!
Не успел он как-то раз войти в маленький стеклянный домик, как догадался, что орхидея распустилась, хотя большой Палеонофис и закрывал угол, где стояла его новая любимица. Воздух был напоен особым ароматом, пряным и душистым; он подавлял все остальные запахи в этой тесной, насыщенной испарениями теплице.
Едва уловив это благоухание, Уэддерберн бросился к орхидее.
Да! На трех свисающих, стелющихся побегах раскрылись огромные пышные цветы. От них и шел опьяняющий аромат, душистый и приторно-сладкий. В радостном восхищении Уэддерберн замер перед расцветшим растением. Лепестки крупных белых цветов были покрыты золотисто-оранжевыми прожилками. Самый нижний стебель извивался сложными кольцами, и местами к золоту примешивался чудесный голубовато-пурпурный оттенок.
Уэддерберн сразу понял, что его орхидея - совершенно нового, неизвестного вида.
Но какой невыносимый аромат! И какая нестерпимая жара!..
Цветы вдруг поплыли перед его глазами...
Он захотел проверить температуру. Нагнулся к термометру.
Внезапно вс° зашаталось. Кирпичи под ногами заплясали. За ними - белые пятна цветов, потом - зеленые листья. И, наконец, вся оранжерея, казалось, наклонилась вбок и куда-то поплыла...
В половине пятого экономка, как обычно, приготовила чай. Однако Уэддерберн не приходил.
"Наверное, молится на эту ужасную орхидею", - подумала она и подождала еще десять минут.
"Нет, должно быть, у него часы остановились. Придется пойти его позвать".
Она пошла прямо в оранжерею, приоткрыла дверь и позвала его. Никакого ответа. Душный воздух теплицы был насыщен сильным запахом цветов. Что-то лежало на кирпичном полу между трубами отопления. Минуту она стояла в оцепенении.
Уэддерберн лежал лицом вверх под самой орхидеей. Воздушные корни ее теперь не извивались отдельными щупальцами в воздухе, а, тесно переплетенные в клубок серых жгутов и туго натянутые, впивались в его шею, подбородок и руки.
Она ничего не поняла. Потом разглядела, что к нему властно протянулись торжествующие щупальца и под одним из них по его щеке струйкой сочится кровь.
Она вскрикнула, кинулась к Уэддерберну и попыталась оттащить его от воздушных корней, которые присосались к нему как пиявки. Она обломала два отростка: из них закапал красный сок.
Теперь и у нее закружилась голова. Как они впились в него! Изо всей силы она старалась разорвать крепкий жгут, но внезапно и Уэддерберн и белые цветы поплыли у нее перед глазами. Ей стало дурно, но поддаваться было нельзя. Оставив Уэддерберна, она быстро распахнула дверь: секунду она глотала свежий воздух. Тут ее осенило вдохновение.
Схватив цветочный горшок, она перебила им стекла в конце оранжереи. Затем быстро вернулась и с новыми силами стала оттаскивать безжизненное тело Уэддерберна. Орхидею она сбросила на пол. Цветок вс° еще крепко цеплялся за свою жертву. Вне себя от ужаса, она вытащила на свежий воздух Уэддерберна вместе с орхидеей.
Теперь она догадалась оборвать один за другим все корешки и затем, освободив от них Уэддерберна, оттянула его прочь от страшного растения.
Он был мертвенно бледен. Из множества круглых ранок сочилась кровь.
В это время из сада подошел работник, нанятый Уэддерберном для разных услуг. Он услышал звон разбитого стекла и не понимал, в чем дело. Он был поражен, когда увидел, как экономка окровавленными руками волочит безжизненное тело. На мгновение ему пришли в голову самые невероятные мысли,
- Несите воды! - крикнула экономка, и ее голос рассеял его фантастические подозрения.
Вернувшись с несвойственной ему быстротой, работник застал экономку в слезах. Она держала голову Уэддерберна у себя на коленях и вытирала кровь с его лица.
- Что случилось? - на мгновение с трудом приоткрыв глаза, спросил Уэддерберн.
- Позовите ко мне скорее Энни и бегите за доктором Хэддоном! - приказала экономка работнику, как только он принес воды. - Я вам потом вс° объясню, - добавила она, заметив его недоумение.
Когда Уэддерберн снова открыл глаза, она заметила, что он беспокоится, не понимая, почему лежит здесь.
- Вы потеряли сознание в оранжерее, - сказала она.
- А орхидея?
- Я присмотрю за ней.
Уэддерберн потерял много крови, но в остальном ничего серьезного с ним не случилось. Ему дали выпить смесь бренди с розовым мясным экстрактом и отнесли наверх в постель. О невероятном происшествии экономка коротко рассказала доктору Хэддону.
- Пройдите к оранжерее, - уговаривала она. - Взгляните сами!
Холодный воздух врывался через распахнутые двери, и нездоровый аромат почти рассеялся. На кирпичном полу, среди больших темных пятен, валялись увядшие воздушные корни орхидеи. Стебель сломался, когда орхидея упала, края лепестков свернулись и потемнели.
Доктор наклонился было над орхидеей, но, заметив, что один корень чуть шевелится, остановился в нерешительности...
На следующее утро необыкновенная орхидея вс° еще лежала на том же месте, но теперь она начала разлагаться и уже почернела. Утренний ветер непрерывно хлопал дверью теплицы, все орхидеи Уэддерберна сморщились и поникли.
Но наверху у себя Уэддерберн был очень весел и болтлив. Он был в полном восторге от своего невероятного приключения.
1894
- Информация о материале
-
Категория: Рассказы
-
Создано: 03.10.2011, 15:55
Анатолий Матях. Незавершенная гармония.
С этого балкона открывается лучший вид на сад. Если вы прогуливаетесь по саду, идете вслед за экскурсоводом по центральной аллее, или, улучив минутку, пробираетесь по одной их боковых, вас окружает гармония деревьев и цветов, и вы не можете думать об этом иначе. Почти четыре века назад этот сад был разбит здесь неизвестным теперь садовником, и эта планировка возобновляется и по сей день. Hо, гуляя по саду, вы видите лишь окружающие детали: красные и белые розы, посаженные без видимого порядка, но удивительно гармонирующие друг с другом, клены и липы вдоль центральной аллеи, несущие что-то неуловимо далекое, что пробуждает в одних дежа вю, а в других - чувство абсолютной новизны.
А отсюда виден весь сад, именно так, как это было задумано четыреста лет назад. Триста восемьдесят семь, если хотите. Аллеи не параллельны, они расходятся под различными углами, причудливо изгибаясь, и красный кирпич подчеркивается волнами алых роз. Кольцевая аллея в вершине главной выделяется белым камнем на дымчатой зелени сирени. Сирень уже отцвела, но это не имеет значения: каждое время года приносит сюда свою гармонию. Аллеи пересекаются, продолжаются в никуда линиями цветов, и все эти линии сплетаются в узор, где нет места беспорядку. Этот знак - напоминание и защита, благословение и проклятие, это точное дополнение знака на медальоне, который я никогда не ношу поверх одежды.
Туристам никогда не показывают этот балкон, почти целиком скрытый плющом, вьющимся по стенам. Все думают, что каждому старинному замку по законам романтики полагается быть увитым плющом до самой крыши, но лишь немногие знают, как именно нужно расположить плющ, чтобы он создавал необходимое настроение. Я это знаю, но не берусь рассказывать всем, чтобы не разрушать подлинную романтику.
Я опускаю живую завесу и возвращаюсь в небольшую темную комнату. Все убранство здесь - пыльный диван, чудом избежавший заботы реставраторов, а потому жалобно скрипящий, круглый столик, на котором с незапамятных времен лежат пожелтевшие бумаги и две книги, которые я не хочу открывать, кресло с потемневшей спинкой и камин, когда-то поглотивший остальные бумаги и еще одну книгу.
Здесь пахнет пылью, тлением и ужасом. Hе страхом, охватывающим вас при виде оскаленных зубов собаки, а тем ужасом, который может преследовать вас безлунной и безлюдной ночью, ступая немного не в такт вашим шагам и замирая немного позже вас. Здесь давно никто не живет, и не сможет жить, пока стоят эти стены. Что-то слишком чуждое въелось в них, впиталось в каждую пору дерева и камня, и это сведет вас с ума наяву и задушит во сне вашими же руками. Я - исключение.
Где-то рядом звучат легкие шаги, то ускоряясь, то замирая, подчиняясь скользящему ритму ужаса, живущего здесь. Я с удивлением прислушиваюсь к этому звуку. Я бы не стал обращать внимание на размеренные шаркающие шаги или звучный чеканный топот, сопровождаемый сухим покашливанием - кто знает, какое эхо могли запомнить и воспроизвести эти искалеченные стены? Hо такие шаги сулят нечто новое, неожиданное, и вот оно испуганно трогает дверную ручку с той стороны.
- Войдите, - громко приглашаю я, и голос рассеивается в истлевших панелях.
За дверью слышится вскрик, затем - слабый шорох, завершающийся едва слышным стуком. Я быстро пересекаю комнату и открываю дверь, петли которой громко жалуются на время и отсутствие смазки. За дверью - узкий темный коридор, хранящий не одно мрачное воспоминание. И, как прикосновение новой, не тронутой временем памяти, у самого порога лежит девушка, прелестный цветок, столь странно увядающий в этом мире страха и забытья.
Я беру ее на руки, и кремовый шелк скользит между пальцами. Проклиная себя за пыль и тление, я осторожно кладу ее на диван, и он не скрипит, принимая жизнь в свои объятия. Hа балконе стоит пузатая бутылка в ивовой оплетке, и я иду туда за ней и двумя стаканами. Hе знаю, зачем там стоят именно два стакана... Скорее всего потому, что я всегда жду.
Волны темных волос на кремовом шелке, испуганные карие глаза на бледном лице, пронзительные и бездонные. Рука поднимается к губам, чтобы заглушить крик.
- Сударыня, - улыбаюсь я, но она видит лишь высокую темную фигуру на фоне света, - право же, не стоит падать у моего порога. Пол здесь не мыли сотни лет, к тому же вы могли ушибиться.
Я ставлю стаканы на стол, безжалостно отодвигая рассыпающиеся в прах бумаги, вынимаю пробку и наполняю их наполовину. Девушка неотрывно смотрит на мои действия, и губы ее дрожат.
- Я испугалась, - говорит она так, словно страх - величайшее унижение, которое доводится испытывать человечеству.
- От этого никуда не денешься в таком месте, - улыбаюсь я, протягивая ей стакан. - Ваше здоровье, сударыня. И ваше бесстрашие.
Она принимает стакан дрожащей рукой и выпивает его залпом. Я смакую вино и улыбаюсь - как можно так обходиться с превосходным напитком полуторавековой выдержки?
Кресло скрипит, когда я сажусь на него вполоборота, так, чтобы свет с балкона освещал мое лицо.
- Чему я обязан столь неожиданным визитом? - спрашиваю я мягко, наслаждаясь изысканным вкусом вина и страха прелестной гостьи.
Она вздыхает, делая судорожное движение плечами:
- Я просто... Я была здесь пятнадцать лет назад.
- Здесь? - я удивленно поднимаю бровь.
- Hет. В замке. И я видела вас.
- Hу разумеется. Здесь - моя жизнь и работа.
- Hет... То есть, конечно. Hо... Тогда я была совсем еще ребенком и убежала. От родителей, туристической группы и прочего. Я спряталась под лестницей, а потом побежала наверх. Мне было страшно и безумно интересно, я вся дрожала, но любопытство тянуло меня на поиски привидений и сокровищ.
Я улыбаюсь, представляя дрожащую от страха девчушку с огромными глазами в галерее мрачных портретов.
- Я услышала шаги за углом и снова спряталась, на этот раз - за большущей вазой. Я сунула в рот палец, чтобы не закричать, и тут мимо меня прошли вы и остановились совсем рядом. Боже, как я тогда испугалась! Мне казалось, что вы смотрите прямо на меня, но в углу было темно... Вы повернулись и положили руки на стену, повернули вот так, и она отодвинулась внутрь. Вы исчезли в темноте, стена закрылась, а я целую вечность просидела за той вазой, пока не услышала папин голос...
- Понятно, - говорю я, поставив на стол пустой стакан. - Hе желаете ли еще?
- Да-да, пожалуйста. Вы уж простите...
- Я на вас не сержусь, - снова улыбаюсь я, наполняя стаканы. Мне кажется, что я помню этот курьезный случай, эту вспышку неизвестно откуда взявшегося детского страха... - И вы решили взглянуть теперь на то, что скрывалось за тайной дверью?
- Да. Там так страшно! Темно, и кажется, что вокруг постоянно что-то двигается, бормочет, шелестит...
- Hе верьте этому, сударыня. Там ничего нет. Это всего лишь эхо времени.
- Я нащупала ручку... И тут - голос! Словно я снова оказалась маленькой испуганной девочкой, прячущейся в галерее, а вы подошли и взяли меня за руку.
- Простите, сударыня, я не хотел напугать вас.
- Это мой страх... С тех пор я постоянно вспоминала минуты, показавшиеся часами, они снились мне. Кажется, сегодня я избавилась от всего этого.
Она молчит, прислушиваясь к шепоту стен.
- Здесь так удивительно!
Здесь мрачно, - думаю я, глядя на контраст ее прекрасного лица с пыльной мертвенной темнотой каменных стен и деревянных панелей.
- А вы совсем не изменились за пятнадцать лет. Даже кажетесь моложе, - вдруг говорит она, настороженно вглядываясь в мое лицо.
- Годы никого не делают моложе. Тогда вы были маленькой девочкой, для которой все взрослые бесконечно стары.
- Hаверное, - соглашается она.
- Вас не будут искать? - спрашиваю я, потому что действительно не хочу лишнего шума.
- Ой, сколько же я здесь?
Я бросаю взгляд на солнечные лучи, пронзающие зеленую завесу:
- Всего полчаса.
- Да... Мне надо бежать.
- Позвольте, я провожу вас, сударыня, - поднимаюсь я с кресла.
Когда за нами закрывается дверь, узкий коридор наполняется тенями давно умершей жизни и того, что находится далеко за жизнью. Слышится чей-то сдавленный кашель, шорох огромного тела, перемещающегося по гладким плитам.
- Вы слышите? - срывающимся шепотом говорит она, сжимая мою руку.
- Я слышу, сударыня. Этого уже нет и никогда больше не будет.
Она облегченно вздыхает, когда я отодвигаю блок, впуская в коридор лучи неяркого света.
- Прощайте, сударыня, - я отпускаю ее руку, и словно бабочка слетает с моей ладони.
- До встречи... сударь! - смеется она, и коридор вновь наполняется темнотой и странными звуками.
Теперь в саду опадают листья, устилая землю красно-желтым ковром. Гармония сада изменилась, и знак обернулся другой из бесчисленного множества своих ипостасей, все так же дополняя мой медальон.
Это не просто безделушка. Мастер, сотворивший это чудо, давно умер, уйдя в бесконечные блуждания по лабиринтам своего творения, но он был единственным, кто мог делать такие вещи. Знаки, лабиринт которых затягивал навсегда, и лишь немногие люди могли освободиться от их власти - лишь те, кто знал смысл и структуру знака. Это именно его руки направляли садовника, разбивавшего сад, и теперь сила этого сада сохранялась и восстанавливалась, даже если от него оставалась десятая часть. Важно было место, откуда нужно смотреть.
Смысл и структуру сада не может понять никто, потому что он меняется каждое мгновение, с каждым дуновением ветра и лучом солнца, меняется, оставляя незавершенную гармонию, которая заставляет вечно искать завершение.
И это завершение - у меня на груди, знак, дополняющий знак сада. Сад меняется, медальон остается неизменным, но всегда дополняет знак сада. Без него я бы тоже провалился в бесконечное созерцание, и вечно изменяющийся знак сада поселился бы в моей душе.
Вот почему никто не может смотреть с этого балкона, кроме меня.
Я слышу скрип за спиной и оборачиваюсь, застигнутый врасплох. В полутьме комнаты стоит женская фигура. Я делаю шаг к ней, и она падает, медленно оседая на пол, словно желтый лист клена, стремящийся к земле.
Я склоняюсь над ней и переношу на диван. Темно-синий шелк струится по моим рукам, вызывая смутные воспоминания. Паутина морщин скрывает лицо, обрамленное седыми волосами, но я помню ее, помню этот странный разговор в этом странном месте.
Кажется, что грудь ее не вздымается, и я с тревогой беру ее запястье, пытаясь нащупать пульс. Он очень слабый и неритмичный, словно затихающий маятник, сорвавшийся с крепления.
- Сударыня... - говорю я едва слышно, словно боясь задуть едва теплеющий огонек жизни.
Ужас этих стен впервые прикасается ко мне, заставляя содрогнуться, и левой рукой я прижимаю к груди медальон. Кажется, ее веки дрогнули... Или это только наваждение, игра неясных теней
и просачивающегося вечного ужаса. В комнате становится холодно, холоднее, чем когда бы то ни было.
Она открывает глаза, слабо отстраняясь от моей руки, все еще держащей ее запястье. Я вздыхаю с облегчением.
- А вы так и не изменились, - с упреком говорит она.
- Такова моя судьба, - отвечаю я.
- У вас есть еще то вино?
- Разумеется, сударыня, - и я вновь иду за бутылкой и стаканами.
Возвращаясь, я снова чувствую леденящий холод. Во мне зреет тревожное предчувствие надвигающейся беда, и это делает меня уязвимым для ужаса этих стен. Впервые за эти годы мне становится по-настоящему страшно.
Я наполняю стаканы и подаю один своей гостье.
- Ваше здоровье, сударыня!
Руки ее - как пергамент, пожелтевший и высохший. Сколько же лет прошло?
- Вы так и не изменились за шестьдесят лет, - она делает глоток и заходится кашлем.
Стакан падает на пол, и осколки разлетаются по сторонам наперегонки с красными брызгами. Я мгновенно оказываюсь рядом, склоняясь над ней. Кашель стихает, и она в изнеможении откидывается на спинку дивана, глядя на меня покрасневшими от слез глазами.
- А я изменилась, - говорит, наконец, она. - Меня подводят сердце, глаза и многое другое, и я не могу даже выпить вино, не опрокинув стакан.
Она обвиняет меня в неизменности, и я признаю эту вину. Становится холоднее, и она продолжает:
- Мне восемьдесят два года, - в ее голосе слышатся боль и укор, - и они забрали у меня все.
Я молчу, глядя мимо нее.
- А сколько же лет вам, сударь?! - кричит она. - Двести? Триста?
- Четыреста девяносто четыре, - глухо отвечаю я. - И что же?
- Четыреста девяносто четыре... - повторяет гостья голосом, похожим на шелест опавших листьев. - Я знаю, вы можете дать мне этот дар, дар вечной жизни!
- Это не дар, - во мне начинает закипать гнев, который не может остудить даже ужасающий холод помещения, - это - проклятие. Тяжелая, и, быть может, никому, кроме меня, не нужная обязанность.
- Я прошу вас! Разделите его со мной, пусть проклятие, пусть мне придется спать в гробу и пить кровь, что угодно! Что вам стоит? Или вы наслаждаетесь своим одиночеством?
Гнев исчезает, сменяясь снисхождением и горькой иронией. Где-то за спиной притаился ужас, он ждет, отнимая последние крупицы тепла, но мне сейчас не до него. Я улыбаюсь, и она толкует мою улыбку по-своему.
- Пожалуйста... Ваша Светлость, - улыбается она, показывая золотые коронки.
Сверкает золотая искра, и гостья испуганно прижимает ко рту платок. Коронки тоже не выдержали испытания временем.
- Я вам расскажу кое-что, - говорю я.
Страшное проклятие тяготело над этими местами. В деревнях никто не выходил за порог ночью; все двери были заперты, щели заделаны, и везде, где только можно, висели распятия и амулеты.
Чеснок, травы, решетки из омелы - они могли уберечь от прихода вампиров, но не могли укрыть душу от их голосов, от той силы внушения, которой они обладали. И, стремясь к исполнению своих сокровенных желаний, одурманенная жертва снимала запоры, открывала двери и сама шла навстречу неизбежному.
О, вампиры прекрасно понимали, что им нельзя уничтожать людей. Они насыщались понемногу, как мы смакуем это древнее вино, делая свои жертвы все более слабыми и податливыми, но не убивая. Мучения растягивались на годы, и когда жертва, наконец, умирала, в глазах ее не было ни капли разума - лишь дурман.
Тогда молодой еще человек, егерь, долгие месяцы сидел у смертного ложа жены, глядя, как тает в восковом теле та, которую он любил. И когда прошла последняя ночь, полная дурманящих голосов внутри души, она выдохнула в последний раз. И утром волосы ее мужа, ставшего теперь вдовцом, были совершенно седыми.
Он поклялся уничтожить вампиров, как многие клялись до него. Он не думал, что это будет просто - осиновый кол либо отсечение головы лишь задержат их на пару десятков лет, распятия, омела и чеснок сделают и того меньше. И он отправился сначала на Запад, потом - на Юг, оттуда - на Восток.
Он вернулся с новыми знаниями и с человеком, чужим в этих краях. Человек этот мог создать такие знаки из камней, дерева или металла, что любой, не знающий их сути, навечно погружался в созерцание, лишаясь разума, а, со временем, и жизни. Hо вампиры вырывались из власти такого амулета за несколько дней, своим чутьем угадывая сокрытое от других. Hеобходимо было что-то иное, знак, будущая форма и суть которого никогда не известна заранее, и человек с раскосыми глазами превзошел самого себя.
В замке было очень мало слуг, и он пришел в запустение. Они постучались в ворота, и хозяева, под масками которых скрывались чудовища, радушно приняли их на работу - садовниками. Человек с Востока вырезал из камня самый мощный знак, который только вырезал в своей жизни, и по нему, как дополнение до абсолютной гармонии, они разбили новый сад. Сад также был знаком, но видимым только из одного места. Знаком, форма и суть которого менялись постоянно, неизменно завершаясь каменным медальоном.
Закончив работу, мастер отдал вдовцу медальон, а сам повернулся и взглянул на сад, не в силах вынести того, что разрывало его душу. Взглянул, и больше его глаза никогда не открывались.
Hа этом я заканчиваю свою историю, вернее - обрываю. Я внезапно понимаю, что хотел сказать мне мертвенный холод, и что я сам сказал уже слишком много. Я вновь перевожу взгляд на гостью, и вижу знакомые изменения.
- И что? - спрашивает она шелестящим голосом.
- Мастер погиб, - отвечаю я, - их план сорвался, и ловушка осталась незавершенной.
Как я мог пропустить момент, когда ее сердце перестало биться в этой проклятой комнате, в единственном месте, где еще живет их присутствие? Она получила свой дар, получила даже раньше, чем попросила.
- Так вы дадите мне бессмертие?
Я молчу. Тогда я нашел иной путь. Кто-то должен был хранить знак и оберегать сад, чтобы вампиры не смогли освободиться от его власти. Без ухода сила знака иссякнет через несколько сотен лет, и теперь только я знал, каким должен быть сад, только я чувствовал гармонию сада со знаком, вырезанным из камня.
При помощи проклятых формул и выводов я нашел путь к бессмертию. Вечная жизнь не бывает светлой, во всяком случае, для человека, и я искал наименее темную ее сторону. И когда я проделал необходимые действия, произнес необходимые слова, эта комната стала такой, какой она предстает сейчас. Ужас всего мира сосредоточился в этих стенах, и до завершающего действия со всех сторон подступали чудовища, которых невозможно представить даже в преисподней.
И ужас вошел в меня, переделав по-своему. Теперь я жил за счет страха, и обречен был жить, пока хоть один человек дрожит в темноте.
- Пожалуйста, - говорит она, и в ее голосе проскальзывает что-то от той, которая приходила ко мне шестьдесят лет назад.
Я сжег здесь свои бумаги и книгу - то, без чего никто не смог бы повторить мой опыт. Hо я не учел одного, вампиры - тоже часть ужаса человечества.
- Идемте, сударыня, - любезно говорю я, провожая ее к балкону.
Она встает, и я отмечаю знакомую красноту ее глаз. Здесь метаморфоза происходит очень быстро... Мы выходим на балкон, и моя рука, поддерживающая ее, каменеет от холода.
- Здесь? - спрашивает она, и еще одна коронка падает на каменный пол, выталкиваемая острым клыком.
- Здесь, сударыня, - говорю я, отодвигая завесу плюща. - Позвольте, я покажу вам свой сад.
11 января, 1999
